Идеи с границы познания. Эйнштейн, Гёдель и философия науки - Джим Холт

активнее неверующих, что по Дарвину несомненное преимущество. С другой стороны, Докинз, вероятно, прав, когда утверждает, что с точки зрения нравственного поведения верующие ничем не лучше неверующих. Одно классическое исследование показало, что «рабы Божии» списывают на экзаменах точно так же, как атеисты, и не больше последних склонны к альтруистической добровольческой деятельности.

Как ни странно, Докинз не дает себе труда процитировать подобные эмпирические данные; вместо этого он, что не слишком научно, полагается на интуицию. «Подозреваю, что атеистов не так много среди заключенных» (ручаюсь, представителей унитарианской церкви там еще меньше). Показательно, однако, что когда Докинз называет библейского Яхве «отвратительным образцом для подражания», поскольку тот призывает к насилию и геноциду, он еще и подробно разбирает возражение, которое ему, очевидно, уже наскучило слушать, что главные злодеи прошлого века Гитлер и Сталин были атеистами. Гитлер, замечает Докинз, «никогда публично не отрекался от католицизма», а что касается Сталина, который учился в духовной семинарии, «не существует доказательств того, что его жестокость мотивировалась именно атеизмом». Такой же кровожадный негодяй Мао вовсе не упоминается, но, вероятно, можно было бы сказать, что он сам был объектом религиозного поклонения.

В книге «Бог как иллюзия» много блестящих пассажей, однако Докинз так и не сумел понять, насколько на самом деле сложными могут быть философские вопросы о религии, поэтому читать его труд – только мучиться и злиться. Поскольку неопровержимых доводов за или против существования Бога не существует, определенное количество умных людей будут и дальше верить в него, точно так же как умные люди склонны умозрительно верить и в другие вещи, не обоснованные железными философскими аргументами, например, в свободу воли, в объективные ценности, в существование других сознаний. Докинз утверждает, что «Наличие или отсутствие мыслящего сверхъестественного творца однозначно является научным вопросом». Но какие данные в принципе могли бы подтвердить или фальсифицировать гипотезу о Боге? Учение, что нами руководит любящее божество, стало таким округлым и эластичным, что никакое земное зло или стихийное бедствие, похоже, не в силах его опровергнуть. Точно так же неочевидно, какого рода событие могло бы поколебать убежденность атеиста в противоположном. Когда Рассела в 1953 году в интервью журналу Look спросили об этом, он ответил, что пришел бы к убеждению, что Бог есть, «если бы услышал глас с небес, который предскажет все, что произойдет со мной в ближайшие 24 часа».

Пока таких чудес не происходит, ответ на этот вопрос может дать разве что посмертный опыт, который теологи не без пафоса называют «эсхатологической верификацией». Если после смерти нас ждет либо видение блаженства (Бог), либо полное забвение (Бога нет), горько и обидно думать, что верующие так и не узнают, что заблуждались, а Докинз и его собратья-атеисты так и не узнают, что были правы.

Что же касается всех, кто в промежутке, от агностиков до «высокодуховных», для кого религия не столько метафизическая теорема, сколько образ жизни, проиллюстрированный легендами и подкрепленный ритуалами, – пусть они утешаются мудрыми словами преподобного Эндрю Макреля из юмористического романа «Макрель-плаза» Питера де Фриза (Peter De Vries, The Mackerel Plaza, 1958): «Окончательное доказательство всемогущества Божия – то, что ему не нужно даже существовать, чтобы спасти нас».

Глава двадцать вторая. О святости в миру

Представьте себе, что вам хочется достигнуть в чем-то совершенства, однако никаких особых талантов к чему-то конкретному у вас нет. Вы не настолько умны, чтобы стать великим ученым, у вас не хватает творческого духа, чтобы сделаться великим художником, нет ни природной проницательности будущего выдающегося государственного деятеля, ни утонченного вкуса (и огромного наследства) легендарного гедониста. Так неужели вы обречены на заурядность? Существует философская школа, которая отвечает на этот вопрос «Нет». Идея в том, что даже если вы не слишком умны, красивы и талантливы, вы все равно можете одним лишь усилием воли стать очень-очень хорошим. Вы можете возвыситься над повседневными морально-этическими нормами – быть добрым к людям, не лгать, время от времени жертвовать в «Оксфам» – и все свои силы посвятить помощи ближнему и утешению страждущих. Иначе говоря, вы можете стать святым в миру.

Разумно ли это – стараться стать как можно добрее и самоотверженнее? Можно ли считать «моральную святость» – термин философа Сьюзен Вольф – совершенством, к которому человек должен стремиться? И неужели стремиться к этому – и вправду наш долг?

Философы в последние 2000 лет предложили две причины стремиться к моральным высотам: нужно улучшать мир и совершенствовать себя. Эти причины не слишком хорошо сочетаются друг с другом, поскольку одна направлена наружу, а другая внутрь. Можно ли усовершенствовать себя, если забывать о себе ради служения ближнему? Более того, есть основания полагать, что быть как можно лучше – это вредно и для мира, и для души.

Начнем с души. Действительно ли те, кто посвящает свою жизнь служению ближнему, обладают чудесным характером в духе Сократа? Свойствен ли им эротический магнетизм? Многие из нас не любят благодетелей человечества и не стесняются об этом говорить. Мы искренне считаем, что благодетели человечества при всей своей «хорошести» люди безъюморные, назойливые, лицемерные и душные. Конечно, во многом это просто обида – ведь блистательный пример благодетелей человечества делают наши собственные моральные притязания просто смешными. Но ведь в душе идеального благодетеля человечества налицо перекос. Неестественно развитые нравственные добродетели – терпение, щедрость в делах и в мыслях, постоянное стремление облегчить чужие страдания – зачастую лишают человека добродетелей не-нравственных: юмора, интеллектуального любопытства и авантюризма.

Сьюзен Вольф выделила два типа моральных святых: «любящий святой», которому приносит счастье только и исключительно помощь ближним, и «рациональный святой», которого делает счастливым все то же самое, что и прочих – друзья, родные, материальные блага, искусство, книги, спорт и секс, – но он жертвует своим счастьем ради чувства долга. Любящий святой не видит ничего, что предлагает ему жизнь, и его душа, как ни парадоксально, скучна и бесплодна. А душа рационального святого, который вынужден постоянно подавлять или отрицать свои самые сильные желания, выжжена дотла постоянной фрустрацией.

Именно об этом часто говорят, когда речь идет о великих гуманистах, поражавших воображение широкой публики: это Флоренс Найтингейл, Махатма Ганди, Альберт Швейцер, Мать Тереза. В книге Литтона Стрейчи «Выдающиеся викторианцы» (Lytton Strachey, Eminent Victorians) Флоренс Найтингейл изображена до нелепости негуманной. Джордж Оруэлл уловил исходивший от Ганди дух мелочного тщеславия и заключил, что «святость – это то, чего человеку следует избегать». Альберта Швейцера обвиняли в том, что он самодур и расист, играющий в Бога.