Живой Журнал. Публикации 2016, январь-июнь - Владимир Сергеевич Березин

скотчем. Сам он делал доклад под названием «Трансцендентное и трансцендентальное». Этот человек задал вопрос и, задавая его, говорил так долго, что фотограф Митрич успел пробежать мимо меня три раза. Наконец отлупленный прервался, и тогда жена переводчика Харписова посмотрела на него ласково и сделала неуловимое движение. Когда мы посмотрели туда, где был человек с пластырем, всех стало тошнить, а уборщица этого пансионата уволилась. Причём даже не сдала казённые халат и швабру, а посмотрела на это место, развернулась и ушла куда-то по тропинке среди сугробов.

Потом выступило несколько оппонентов, но их и вовсе было не жалко. Во-первых, некоторые были из других городов, а другие и вовсе зажились на этом свете.

Кстати, назывался Доклад и Наставление совсем не так, как вы подумали, а «Эстетические ориентиры и новая творческая нравственность».

Вечером устроили бал. Все подходили к жене переводчика Харписова и целовали ей бледное колено. Оно распухло, кожа на нем посинела, несмотря на то, что переводчик Харписов несколько раз появлялся возле этого колена с губкой или гигиенической салфеткой и обтирал чем-то душистым сакральный символ. Надо сказать, что некоторые сначала не хотели целовать — оправдывались разногласиями, ломались и гнулись. Но им быстро объяснили, что к чему.

В общем, мы отделались малой кровью. Только ночью переводчик Харписов с женой зашли в номер к фотографу Митричу, перевернули там всё вверх дном и изъяли ценный фотографический аппарат, чтобы никаких снимков точно уж на свете не осталось.

Но я считаю, что Митричу ещё повезло, — куда хуже стоять без ботинок в снегу и выкрикивать дурацкие лозунги перед смертью.

Извините, если кого обидел.

04 мая 2016

Народное слово (2016-05-05)

Довольно долго я считал, что главным конкурентом литературе «старого типа», то есть литературе прежнего контракта с обществом, является журналистика. Я об этом говорил даже в одном собрании, участие в котором мне зачем-то то и дело вписывают в персональную википедическую статью — с упорством, достойным лучшего применения. Авторы считают, видимо, что это одно из главных свершений моей жизни.

Действительно, путевой очерк был (и сейчас остается) куда интереснее унылого диссидентского и унылого патриотического романа.

Но за этими разговорами я как-то упустил нормальное народное творчество — не только социальные сети, а вообще мир массового народного сочинительства.

Эта «народная литература» — вовсе не фольклор, а осознанная имитация «профессиональной литературы», попытка реставрировать старый Общественный Контракт писателя с обществом.

Писатели-фантасты и их конкурс

«Всем ничего за мой счет!» —

восклицает в ресторане буддист.

Много лет я наблюдаю вполне народный сетевой литературный конкурс, который официально назывался «48 часов» и который никто так не звал, — потому что все использовали неофициальное название «Рваная Грелка» или просто «Грелка».

«Грелка» при этом была узкокорпоративным конкурсом по написанию фантастических рассказов на заданную тему.

То, что называется «фантастической литературой», я любил давно, с авторами ее дружил и при этом когда-то был вписан в их номенклатуру.

Фантастика — это вообще специфический жанр литературы. С одной стороны — приключения и стрельба в космосе, с другой — рыцари и колдуны, с третьей — победившая Белая гвардия и Государь Император Алексей на вертолете.

Собственно, это как раз и есть три кита фантастики — как бы «научная фантастика», фэнтези и альтернативная история.

Фантастике повезло больше прочих популярных жанров — ни авторы детективов, ни сочинительницы любовных романов у нас никаких конференций не собирают. То есть, в фантастике случилось то, что не произошло ни в каком другом разделе доходной литературы.

Там возник социум, корпоративное сообщество из авторов, критиков, издателей и читателей.

Поэтому несколько сот человек писателей, издателей, критиков и читателей по поводу фантастики собраться могут. Да что там — я застал сборища по пятьсот человек в одном пансионате и людей с мечами, гордо сновавшими по казанским улицам, не таясь от милиционеров.

С фантастикой приключилась интересная история.

Сначала это были сказки о научно-техническом прогрессе, потом, в начале прошлого века, в фантастику пришла прямая идеология, затем же шпионы мечтали похитить аппарат волшебных лучей и строили в потаенном месте атомную крепость.

Были и модели светлого будущего — иногда (если всмотреться внимательно) довольно страшные и угрюмые.

Но всё это время фантасты ощущали себя литературой как бы второго сорта — не сказать, что совсем уж без оснований: они проходили по какой-то незримой категории, похожей на название журнала «Техника — молодежи». При всём при том, как считали писатели внутри жанра, они-то и были олицетворением свободной литературы — не подпольной, как диссидентская, но существующей под негласным запретом. При этом — литературы с идеями, текстов с философским значением. Кстати, среди опубликованных тогда книг — от Бредбэри до Лема и от Стругацких до Булычева — действительно было много идейных и философских.

Когда рухнули старые стены и всё стало разрешено, оказалось, что по страницам многотиражных книг побежали космические пауки и красавицы с бластерами. Оказалось вдруг, что как среди переводной, так и среди отечественной литературы книг с оригинальными идеями мало, даже исчезающее мало. Ну и сказать, что стиль этих книг сопоставим с бунинским, — невозможно.

И всё равно — девяностые годы были расцветом отечественной фантастики: там происходило постоянное бурление и, главное, — постоянное чтение.

Но вдруг оказалось, что вся остальная литература тоже не дремала.

В ней, этой «остальной» литературе, остался, конечно, пласт возвышенных людей, что писали о страданиях русского интеллигента в однокомнатной квартире или эмигрантки в многокомнатном шале, но все сноровистые романы последних лет — сплошь фантастические. То альтернативная история, то жизнь после конца света, то масонские тайны, то детектив со старинными рукописями… Не говоря уж о Пелевине, который в начале своей карьеры признавался фантастами за своего, и только потом они к нему как-то ревниво охладели.

Вернемся к «Грелке». На этом конкурсе премий не давали — конкурс существовал именно для славы в узком кругу, замещая пресловутое понятие гамбургского счета внутри корпорации. Два раза в год фантасты-профессионалы и фантасты-любители стучали по клавишам — и под псевдонимами отправляли работы на конкурс, и начинали читать рассказы конкурентов, выложенные в Сети.

Два раза в год — обычно в октябре-ноябре и в марте-апреле — специально отведенные в Сети места наполнялись язвительными комментариями.

Победитель определялся общим голосованием.

В этом, собственно, и состоял гамбургский оттенок мероприятия. Наконец, этот конкурс сделал замечательный ход — он выдвинул одно важное положение, которое, будто специальный морской флаг, пресекало пафос и