Первые шаги - Татьяна Назарова

Несколько дней слесарь не выходил из мастерской, переживая чувство растерянности и проснувшуюся острую тоску о семье. Появилась мысль — пробраться самому в Питер, узнать, что делается там, и… увидеть семью. Ведь так изменился за эти годы, что никто не узнает, паспорт у него надежный…

Он обдумывал варианты далекого путешествия, убеждая себя, что хочет покинуть Акмолинск, куда его направил партийный комитет, только в интересах дела, а перед глазами стояла как живая Тоня, его Тонечка!

Прервала мысли слесаря худенькая, оборванная женщина, принесшая ведро в починку. Заказчица с первого взгляда чем-то напомнила Антонычу жену — то ли русыми волосами, выбившимися из-под старенького платка, то ли карими глазами, блестевшими от слез.

Женщина жаловалась на тяжелую жизнь. С тех пор как муж простудился в извозе и умер, нищета одолела. Детишек трое, кормить надо. А много ли она может заработать, когда за целый день купчихи платят по тридцать копеек? Темная она, ремесла не знает…

Вставляя новое дно в ведерко под монотонные жалобы вдовы, Антоныч по-другому расценил свое намерение ехать в Петербург. Когда женщина ушла, он сказал себе сурово:

«Будет киснуть! Дезертировать захотел, к семье потянуло, на отдых… Перед кем лукавишь? „Темная я“, — говорит. Подобных ей, темных, здесь сотни тысяч. В Питере таких нет, и там есть кому работать. Партия меня сюда послала, как же я могу самовольно все бросить и уехать? Пусть революционеров-профессионалов на весь край небольшая кучка — я, Дмитрий, Мокотин… А Иван, Исхак?» — размышлял слесарь, копаясь над сложным затвором.

Забрали из Родионовки Палыча с Кириллом, но остались его товарищи. Ему вспомнились Аксюта, Андрей, мужики родионовские, вязовские… А здесь разве нет революционно настроенных? Виктор, Романов…

Его обязанность объединить товарищей, направить их усилия по правильному пути. Не могли всех забрать в Омске. Товарищи, законспирировавшись, будут вести работу, свяжутся с центром и с ними. Он должен сейчас нести ответственность за сохранение революционных кадров и здесь, и в Петропавловске.

Да, революция временно разбита, но пятый год не забудет никто! Что сейчас делать? Во-первых, еще строже законспирироваться, предупредить товарищей на Успенском руднике, Мокотина. Что Трофим скрылся в Каркаралах, очень хорошо: будет вести работу среди киргизов. Дмитрий работает с молодежью легально, следует полнее использовать это…

Антоныч внезапно распрямился, швырнул молоток и начал развязывать лямки холщового фартука. «Да, свежим воздухом подует на людей, увидят, что мы не испугались», — прошептал он и, одевшись, вышел из мастерской.

…Бал-маскарад состоялся в здании купеческого клуба. Вход в маскарадных костюмах был открыт для всех.

Важные купцы, вроде Самонова, братьев Мурашевых Павла и Акима, представители администрации города, военные были без масок, дамы их — в костюмах и полумасках.

Наталья Мурашева, успокоившись — Демьян не выдаст, а свекор вот-вот умрет, — опять похорошела и с жадностью накинулась на городские развлечения. Обе они с Зиной оделись в костюмы боярышень. Статной и длиннокосой Наталье очень шел этот костюм, и многие оглядывались на нее.

Аким до сих пор ничего не узнал о семейной драме, гордился женой, был счастлив, и тревожило его только то, что с каждым днем отцу становилось хуже. Хоть и пообтерся за эти годы старший сын Мурашева, общаясь с петропавловскими купцами, но помощь отца ему была очень нужна…

Если бы отец был здоров, по-прежнему мог бы набирать гурты и сопровождать в Петропавловск свои и Самонова. А сейчас на кого оставишь все? Наталья разве за приказчиками уследит? Она вон хочет по-купечески жить, не хуже Павкиной Зинки, да и свои заботы у нее есть. Надо учиться, как по-городскому дом вести, чтоб люди не смеялись; сыновья в школу ходят. «Все ей внове, — думал Аким, поглядывая на танцующую Наталью. — Вишь, по-городски научилась плясать, как пава выступает».

Эх, натворил дел отец! Ведь этот обормот саданул его за Федора. И посадить Матвея не захотел почему-то… Палыча за политику угробил, от нее им ни жарко, ни холодно, а этот за смертоубийство не отвечает.

Как привезли отца в город, Павел о докторе позаботился. Каждый день ездит, а толку мало. Платит ему Павка, сам Аким сует четвертные, только пользы нет…

Аким не мог догадаться о разговоре, который произошел между Павлом и врачом в первую же встречу.

— Папане, конечно, помочь нельзя, да и отжил он свой век сполна. Все же наведывайтесь каждодневно: с врачом и умирать легче, — с добродушным смешком сказал Павел.

Не столько по словам, сколько по тону, понял многоопытный врач, что в его обязанности входит не мешать естественному ходу болезни. Навещая ежедневно Петра Андреевича, он не утруждал ни его, ни себя осмотрами. Давал морфий, если старик стонал от боли, а то и просто что-нибудь приятное на вкус. Ему было видно, как постепенно слабеет больной, но он успокаивал свою совесть легко: вреда не делает, а что касается помощи, то сыну виднее.

Не было известно Акиму, почему после каждого посещения Павла, заезжавшего почти ежедневно, хуже становилось Петру Андреевичу.

А Павел каждый раз намекал отцу на его преступления.

— Аким-то, бедняга, убивается о тебе, а кабы знал… — вставлял он в разговор.

Или, расспрашивая отца о лечении, вдруг говорил:

— А бедную мамашу та ведьма травила понемногу каждый день. Скажи: и тебе не жалко было глядеть на ее муки?

Он довел старика до того, что тот, услышав его шаги, начинал дрожать, но сказать «не ходи» не мог. А вдруг Павел тогда расскажет все Акиму? Ведь только старший сын искренне жалел его. Наталью, считая ее виновницей своих страданий, Петр Андреевич остро ненавидел, чем удивлял Акима. Да она и сама, с тех пор как переехали в город, не заходила к свекру.

Петр Андреевич дошел до такого состояния, что иногда хотел поскорей умереть, но ему представлялась неизбежная встреча с женой, и муки его усиливались. Он пытался умолять Марфу о прощении, доказывать ей, что за короткую грешную радость расплачивается долгой мукой. Попробовал читать евангелие, но сразу же натолкнулся на заповедь: «Не прелюбы сотвори». А что сделал он? Сотворил — и с кем? С женой сына… «Не убий» — читал дальше Петр Андреевич и застонал: а он убил жену, сочетавшуюся с ним в одну плоть… И тогда старый начетчик возмутился. Как же мог всеведущий допустить до этого слабого человека? Ведь там, на Волге, он не был злодеем. В тупом отчаянии, отшвырнув книгу, старик ждал смерти.

…А общее веселье все разгоралось. Почтенные гости частенько приходили в буфет и возвращались оттуда все более оживленными. Пристав, в полной форме и белых перчатках ходивший по залу, наблюдая за порядком, тоже не удержался от соблазна пропустить один-два стаканчика для утоления жажды.

Неожиданно танцующие пары начали останавливаться у входных дверей залы. Там все больше скоплялось публики, слышались удивленные и восхищенные возгласы. Окруженные густой толпой, к центру двигались три маски, только что явившиеся.

В середине шел сгорбленный старик крестьянин с белой, седой бородой, с вязанкой дров на плечах и кандалами на запястьях рук. В скованных руках он держал картонную кружку. На остроконечной шляпе из белой бумаги выделялся огромный вопросительный знак, а немного ниже надпись: «Давно стою на очереди, еще не разрешен».

Костюм маски пестрел рисунками и надписями. Танцы прекратились. Публика шла за маской, некоторые читали вслух, громко комментируя прочитанное.

На концах бревешек, сделанных из свертков бумаги, читалось — на одном: «Ох, невмоготу, братцы… не выдержат мои плечики!», а на другом: «Вот уж сколько лет ношу эту тяжесть, а лучше все нет. Ох… хо… хо-нюшки!»

По верхнему краю кружки — ее «крестьянин» все время поворачивал в руках — вилась надпись: «Какой мерой мерите вы, такой отмерится вам». Ниже: «Чаша человеческого терпения», а под ней рисунки: мертвая голова, часть тюрьмы, кандалы, плети, штык, по самой чаше: «переполнилась», а на донышке кружки: «Раньше была бездонна, а теперича, с 1905 года, все какое ни на есть да донышко».

На спине маски были нарисованы два флага, а по ним написано красным и синим: «Давно говорят, что я соль земли, а у меня все ни соли, ни земли». На рукавах рубахи: «Раззудись, плечо, размахнись, рука. Освежи, взволнуй степь просторную».

Маску поворачивали в разные стороны, читая надписи, бурно аплодировали. Рядом с первой терялись две маски, пришедшие одновременно с «Крестьянским вопросом», — «Политическая смерть» и «Мыльный пузырь», с текстом манифеста от семнадцатого октября.

Шум в зале наконец достиг ушей пристава, третий раз освежающегося в буфете. Сразу он не мог разобрать, в чем дело, а потом, подойдя к крамольной маске, долго читал вслух, чем развеселил публику. Обнаружив на груди маски картонное сердце с надписью: «Земля и воля», пристав громогласно заявил: