Первые шаги - Татьяна Назарова

— Вы должны покинуть зал!

— Господа! Личность маски на маскараде неприкосновенна. Какое имеет право господин пристав удалять меня с бала-маскарада? — обратился «крестьянин» к присутствующим звонким, юношеским голосом.

— Господин пристав! Каждый имеет право одеваться как хочет! — раздались голоса.

— Вы не имеете права! — солидно заметил почтмейстер. — Или действительно манифест мыльный пузырь? — показал он на тоненькую грациозную женскую фигурку с прозрачным пузырем сверх золотой короны.

— Господин почтмейстер! Здесь дело политическое, — отвечал пристав, увлекая маску к дверям.

Раздалось улюлюканье и свист. Танцы не возобновились, бал сорвался. Совет старшин клуба первый приз присудил маске «крестьянский вопрос». Публика устроила овацию. Аплодировали даже купцы.

А «старика крестьянина» — Гену Голубева, члена кружка Дмитрия, — допрашивал сам Нехорошко. На вопрос, кто ему помогал делать маску и откуда он взял тексты, Гена отвечал:

— Я сам умею рисовать. А надписи взял из разговоров переселенцев. Сколько лет работаю в переселенческом управлении!

Ему пришлось переночевать в полиции. Обыск на его квартире ничего не дал. Первый приз и шумные разговоры о маске по городу вынудили уездного начальника ограничиться административными мерами: Голубева уволили, а его непосредственного начальника понизили в должности «как не донесшего о поступке подчиненного и тем обнаружившего неспособность стоять во главе учреждения».

Простившись с друзьями, Геннадий дня через три уехал из Акмолинска.

— Где остановлюсь, напишу, — сказал он на прощание Дмитрию.

Петр Андреевич Мурашев умер в конце апреля. Последние недели он был почти невменяем, но за два-три часа до смерти пришел в себя.

— Ну, Павел, — сказал он младшему сыну, — кажись, твоему развлечению пришел конец.

Аким удивленно взглянул на брата.

— Бредит папаня! — вздохнул Павел.

— Нет, сынок, не брежу. В полном уме сейчас. Злой я был, а ты ведь злее меня. Делал я людям горе, да когда горел огнем, а ты исподтишка, с расчетом, не горячась. Убьешь — и рук не замараешь. — Голос умирающего звучал ясно, но кисти рук, похожие на кости скелета, беспокойно двигались по одеялу.

— Облегчите же его страданья. Не видите, в горячке говорит! — с раздражением бросил Павел доктору, стоящему в глубине комнаты. Тот было шагнул к столику, заставленному лекарством, но Петр Андреевич, повысив голос, властно приказал:

— Хватит! Полечил — и буде! Ступай отсель, с сынами хочу поговорить, мало времени осталось. — В его тоне прозвучала явная насмешка, и врач, не выдержав, быстро вышел из комнаты. — Коль беда придет, к Демьяну голову приклони, — продолжал старик, глядя потеплевшими глазами на Акима. — Справедливый мужик. На похороны его не зови, пусть сеет. Потом скажешь — простит, поди. Помучил меня Павел, авось на том свете муки меньше будет. Скажи о том Демьяну, он поймет все.

Умирающий задохнулся, губы начали синеть. Аким смотрел на него с жалостью и недоумением: «О чем он говорит?»

Отдохнув, Мурашев продолжал:

— Павла бойся! Жалости в нем нет. Коль ему потребуется, по миру пустит, последней радости лишит…

Павел слушал отца с безразличной улыбкой, всем видом показывая, что ничего не понимает.

Аким, вглядываясь в бледное лицо, вспомнил, сколько раз после ухода брата он замечал, как отец дрожит весь в поту и с отчаянием смотрит на него, словно желая что-то сказать, и понял, что умирающий говорит правду.

«Один остаюсь. На брата надеяться нельзя: съест с потрохами, а тут еще Наталья с его Зинаидой не поладили», — мелькнуло в голове, и он неожиданно заплакал. Петр Андреевич благодарно взглянул на Акима и устало закрыл глаза.

Похороны Мурашева-старшего были событием в городе. Хоронили его по-православному. Сыновья и снохи надели траур, поминальный обед длился целые сутки, у церкви и на кладбище раздавали булки, деньги, отрезы ситца… К девятому дню на могиле, огороженной металлической решеткой, стоял мраморный памятник.

Отправив девятины, Аким съездил на два дня в Родионовку, сделал большой вклад в моленную, заказал сорокоуст, но главное — ему хотелось поговорить с братом о последних словах отца. Он точно передал их Демьяну. Тот, задумавшись, долго молчал.

— Из-за богатства и жадности злым стал отец. Потом с жиру люди часто бесятся, но он умный был, и ты его слова помни. А за грехи свои он сам ответчик, не будем о них вспоминать, — сказал наконец Демьян, не глядя на брата.

Аким вернулся в город еще больше обеспокоенный. Молчальник брат намекнул ему о том же, о чем говорил отец перед смертью. Что бы это значило?

Павел уже предложил Акиму войти с ним в компанию.

— Чего тебе одному вертеться? Будешь вести торг с Петропавловском, а мы тут. Всем выгода будет. — И небрежно спросил: — Сколько тебе от отца-то осталось?

— Да какой наш капитал… — неопределенно ответил старший брат.

«Положу папенькины деньги на долгосрочный кредит в банк. Пусть проценты растут. А со своими пристану к ним. От разгуляевских кушей отказываться тоже не резон — пойдут в мою пользу, а не в общую, — решил он наконец. — Про полтораста тысяч Павел и не узнает. Коль дойдет до него случаем, скажу, отец внукам завещал, не могу его волю нарушить…»

А Павел Петрович последнее время злился на всю свою родню, хотя внешне это ничем не показывал.

Акимова шлюха, как про себя звал Павел Наталью, перешла дорогу в акмолинском обществе его жене. От Зинаиды же научилась она вести себя по-купечески, а потом быстро оставила младшую сношельницу в тени. Зине это не понравилось, и она часто жаловалась мужу на жену Акима. А что мог сделать Павел? Рассказать об ее грехе со свекром брату? Но такой козырь надо было поберечь на случай, если придется самого Акима стукнуть.

Но еще больше рассердился он на Демьяна. Молчальник устроил ему неожиданный подвох. Добиваясь переезда Аксюты в город, Павел рассчитывал, что явится добрым гением перед измученной нуждой женщиной с двумя детьми и старухой. Сначала добьется ее благодарности, а потом… «Аксюта молода, муж неизвестно где, да и любила же она меня когда-то», — думал он самонадеянно.

И вот Аксюта в городе, но по милости братца в нем совсем не нуждается и, встречаясь, лишь кивает в ответ на поклон. А она ему нужна как воздух. Тысячу бы не пожалел на нее… И о документах позаботился, старатель!

Аксюту с детьми и Евдохой привезли к Антонычу за два дня до нового года.

— Ну что ж, Аксюта, в городе тоже люди нужны, а от Демьяна помощь ты правильно приняла, — сказал ей слесарь.

Через несколько дней для Железновых подыскали избушку на той же Степной улице, дома через три от слесарной. Саманная изба делилась ка комнату и кухню, были и сенцы и теплый двор с сараем. Договор купли-продажи оформил Трифонов, даже себе не сознавшийся, как его обрадовал переезд Аксюты в город.

Купили ей корову, сена, топлива, и еще остались деньги. А дня через три, по хозяйскому приказу, Яков привез два воза муки и продуктов. Теперь зима была обеспечена полностью, и угол свой есть. Можно было не спеша оглядеться, найти подходящую работу.

Маленькая Танюшка лепетала и, забавно переваливаясь, топталась по избе. Аксюта, подхватив дочку на руки, часто вглядывалась в маленькое личико, открывая все большее сходство с Кириллом.

— Матушка, посмотри! Ну вылитый отец, — говорила она свекрови.

— Краше было б в вашу породу, а то як та цыганушечка. Внучек Алеша увесь в свата, такой же беленький, — отвечала Евдоха.

Но, расхаивая внучку, старушка крепко целовала ее смуглые, румяные щечки. Аксюта смеялась. Она понимала наивную хитрость свекрови, и ей было приятно, что та хочет вспомнить об ее отце.

Дмитрий познакомил Аксюту с девушками, членами литературного кружка, и скоро она была завалена работой — вышивала белой и цветной гладью. Дорогу в ее избушку узнали и богатые дамы. Чистота и опрятность маленькой квартирки, скромные манеры и красота Аксюты — все нравилось заказчицам.

Дочка нотариуса Валя Соловьева и ее подруги, знавшие, что муж и отец Аксюты сосланы за политику, относились к ней восторженно.

— Она как Вера Павловна, да? — приставала Валя к Дмитрию.

— Может быть, и лучше! — вырвалось у него.

Девушка сразу смолкла и посмотрела на него широко открытыми глазами. Больше она с ним об Аксюте не говорила и вообще стала сдержанней.

Успокоившись за будущее — работы хватало, прокормятся, — Аксюта при встрече с Антонычем спросила:

— А когда же вы мне дадите настоящее дело?

— Подожди, Аксюта! Сейчас не время. Расти детей. Вот тебе книжки — читай понемногу и жди. Придет черед, — ответил слесарь.

Глава двадцать девятая

Великолепное августовское утро только что началось; солнце, уже осветив все вокруг, продолжало еще скрываться за густым разнолесьем Борков.