Приключения Оги Марча - Сол Беллоу

- Тебе ведь не жаль денег Смитти?

- Нет, - откровенно признался я. - Но если, предположим, я откажусь, ты поедешь в Мексику одна? С орлом и так далее?

- Конечно, поеду. А разве ты собираешься отказаться?

Но она отлично знала, что отпустить ее одну я не могу. Я скорее дал бы выколоть себе глаза, чем остался в Чикаго, когда она едет в Мексику. И предложи она мне путешествие с африканскими хищниками, кондорами, птицей Рух или фениксом, я соглашусь и на это. И ведущая тут она, а я ведомый, и если бы имел встречную идею, то непременно попытался бы склонить ее на свою сторону, но я молчу и, значит, таковой не имею.

Поэтому, спросив, не хочу ли я остаться в Чикаго, и, увидев на моем лице выражение бесконечной любви, она взяла свой вопрос обратно, и наступившее молчание нарушил лишь стук положенной на место гитары.

Потом она сказала:

- Если тебя беспокоит эта птица, забудь о ней на время. А после я тебя всему научу. Не думай пока об этом. Представь себе только, как здорово ее приручить и какая красота эта охота!

Я пытался внять ее совету, но все равно глубоко укоренившийся во мне скептицизм вест-сайдского мальчишки давал о себе знать, я мучился и никак не мог отделаться от подспудной мысли: «Какого черта я лезу в этот кошмар?» И поскольку жили мы неподалеку от зоопарка, я однажды отправился туда, чтобы взглянуть на орла - тот восседал на дереве в огромной, сорок футов высоты, и конической, как у домашнего попугая, клетке, в перемежающихся зелеными тенями солнечных бликах, горделивый, двуногий, в пышных, не то турецких, не то янычарских своих шароварах из перьев, с приплюснутой головой, зорким взглядом убийцы и жестким оперением. Каким же неуместным рядом с ним выглядел этот традиционный парк с жидкой зеленью лужаек и газонов, оплетенными чахлыми вьюнками резными оградами и по-домашнему уютным солнечным светом - как не подходило орлу все это окружение! «Да разве можно приручить такого, - думал я. - Поскорей бы уж в эту Тексаркану, пока орленок не подрос как следует».

Наконец пришло письмо от адвоката. В тот же день мы погрузили вещи в машину и двинулись из города к Сент-Луису. В путь мы отправились поздно и потому дотемна не успели далеко проехать. На ночь мы расположились прямо на земле, под распахнутой дверцей багажника. Я понял, что наш привал недалеко от Миссисипи, которую мне не терпелось увидеть. Я был возбужден и взволнован.

Рядом высилось огромное дерево. Казалось странным, что такой толстый ствол способен довольствоваться столь мелкими и скудными листочками. Но вскоре за жужжанием и стрекотом насекомых я стал различать шорох листвы под дуновением ветерка. Шум нарастал, охватывал все новые листья, усиливался и гремел, неумолчный, вселенский, словно морской прилив, устремляющийся ввысь, в усыпанную звездами небесную твердь.

Глава 15

До чего же хорошо все было вначале! Нас несли теплые волны абсолютного счастья, умноженного, возможно, еще и той загадочностью, чужеродностью, которую мы находили друг в друге, поскольку даже Даная или какая-нибудь там римская Флора, казалось, не могли бы удивить меня сильнее, очутись вдруг рядом со мной, а уж какие странности, порожденные варварским Чикаго, должна была находить во мне она - ведомо одному лишь Господу Богу. Однако все эти неискоренимые отличия и особенности умеряют природный эгоизм и облегчают тягостную ношу, извечно сопряженную с близостью и являющуюся непременной ее частью.

Начало нашего путешествия и все сделанное и увиденное на его протяжении - что мы ели, под какими деревьями снимали с себя одежду, в каком порядке следовали друг за другом, наши поцелуи, начиная с лица и вниз, к ногам, а потом обратно, к груди, наше согласие и споры, все встреченное нами по пути - будь то люди или животные, - я при желании с легкостью могу припомнить и перечислить. Все это является мне четко и без предыстории, увиденное и прочувствованное природным животным сознанием, неспособным, в отличие от сознания человеческого, улавливать ход времени. Животное всегда существует здесь и сейчас - лежит ли оно у ног Карла Великого, плывет ли в лодке по Миссури или роется в чикагской помойке. И именно так могут вспоминаться трава и вода, деревья и тропинки, возвращаться к тебе в своем зеленом, белом или голубом обличье, в пятнышках и морщинах, с полосками вен и особым ароматом, и я могу воскрешать воспоминания во всей полноте и мельчайших подробностях, вплоть до муравья в бороздке древесной коры, жиринки в кусочке мяса, нитки на воротничке блузки, различать оттенки цвета в розах на кусте, меняющиеся в зависимости от направления и силы солнечных лучей. Оттенки эти различны, и потому ты тычешься носом то в один цветок, то в другой и вдыхаешь полной грудью и всем нутром его аромат, питаясь им и с ним сливаясь. Но даже увядшая и слегка подгнившая роза вызывает в тебе восторженный отклик. Не так ли и желание, охватившее тебя целиком, но встретившее препятствие на своем пути, оставляет жгучий всепроникающий след горечи и сожаления, а прогоревший в коротком замыкании провод рвется, погружая тебя во тьму? Что за жар без золы и угольев и свет без заслоняющей его тени?

У нас с Теей тоже были свои тревоги и огорчения. Она блюла некоторую неопределенность моего статуса. Я отвечал ей тем же. В моем поведении решающую роль играла привычка к независимости и легкости случайных связей. Она же со своей стороны не могла мне ничего обещать. Это было бы не в ее характере. Я понимал, что Смитти не стал бы разводиться с ней из-за какого-то кадета. В высшем обществе, как полагал я, случайным поступкам не придают особого значения. Когда я попытался выяснить это, она призналась:

- Конечно, это было не один раз. Виной всему Смитти. Ну и я тоже. Но зачем нам с тобой думать об этом? Ведь такого, как сейчас, у меня в жизни не было. А в будущее лучше не заглядывать. Я знаю только одно - ничего похожего я раньше не испытывала. Ну а ты испытывал?

- Нет.

- Вот потому-то и ревнуешь, - справедливо заметила она. - Но, Оги, ревновать надо к тебе. Ведь все другие были лишь эпизодами. Видишь ли, таким вещам не стоит придавать значения. Если было хорошо, зачем скупиться? А если плохо - то партнеров можно только пожалеть. И не стоит меня винить за мои пробы и эксперименты. Разве ты не хочешь, чтобы я была с тобой откровенна? _

- Конечно, хочу. Нет, не знаю, может, и не слишком.

- Ну а если бы я жила зажмурившись, что бы я в таком случае знала? И если бы не была откровенна с тобой, а ты со мной…

- Да-да, конечно. Я понимаю, что правда иногда уместна и нужна. Но нужна ли она сейчас?

Ей хотелось говорить обо всем и знать все. Бледная от природы, обуреваемая желанием знать и говорить, она становилась еще бледнее, и в ее истовой серьезности было что- то паническое, оголтелое. Потому что и в ней тоже бушевала ревность. Да, она ревновала, и сознавать это мне иногда бывало даже приятно. Она стремилась к голой и неприкрытой правде, но, получая ее, пугалась.

Иногда мне даже приходило в голову, что интерес Теи ко мне вызван ее ревностью к сестре, - мысль, повергавшая меня в уныние. Но ведь это частый случай: желание, зарождающееся по причинам не столь существенным, окрепнув, эти причины отвергает. Не будь этого отвержения, все мотивировки наших действий выглядели бы хилыми и несостоятельными, а страсти - иллюзорными и незрелыми. К счастью, история доказывает, что действовать нас заставляют не одни лишь низменные побуждения. Иначе почему бы, погрязнув в несчастьях, мы думали о высоком? Возьмем, к примеру, беднягу Руссо и тот автопортрет, который он нам оставил: небритый, кроткий и меланхоличный человек в скверном парике, плачущий над собственной оперой, когда ее исполняют при дворе и растроганные дамы роняют слезы, а он, по своему признанию, готов слизывать эти слезы с их щек, этот бедолага, не умеющий ужиться ни с единой душой в мире, этот осел Жан-Жак удаляется в рощи Монморанси, чтобы обдумать и описать проект нового, лучшего государственного устройства или лучшей системы образования. И точно так же Маркс с его жестокими нарывами, нищетой, смертью детей и идеей непреложности исторической закономерности и тщетности всех попыток ей противостоять. Я мог бы назвать и другие примеры, людей не столь значительных, но столь же беспокойных, нелепых чудаков и отщепенцев, стремившихся к великой цели и веривших в нее как в единственно достойную. Такими бывают глубинные мотивы, скрытые за оболочкой мотивов внешних.

О, не обязательно ревность - существуют ведь и другие низменные пороки. Кем я только не воображал себя, едучи в живописном костюме, в лосинах и высоких сапогах, с охотничьим ножом на поясе, - придворным, скачущим из гринвичского дворца по берегу Темзы или возвращающимся из испанского похода с победой и цветком на шляпе. Я лучился самодовольством, что можно и простить за любовь, переполнявшую мое сердце, и за радостное осознание удачливости. Но и Тея странным образом ощущала свое превосходство - хвасталась и чванилась, сравнивая себя с другими женщинами и неустанно соревнуясь с ними, напрашивалась на комплименты и заставляла меня восторгаться ее волосами, кожей, которыми я восторгался и без принуждения. Я открыл, что в лифчик она засовывает комки туалетной бумаги. Туалетная бумага! Какое странное отношение к себе, какая недооценка того, что дала природа! Зачем ей менять форму груди? Когда я заглядывал в вырез ее блузки, ее груди казались мне восхитительно безукоризненными, и во всех ее ухищрениях я не видел ни малейшего смысла.