Гиперион - Иоганн Христиан Фридрих Гёльдерлин

Но, что касается моего чувства и гордости моей любви, я буду защищать их перед ним и надеюсь, он будет их уважать.

Среда

Небо сегодня так ясно. Завтра ты должен прийти, только бы мне получить от тебя весточку, добрые вести! Как темно грядущее... Но будь что будет, я не покину тебя, меня ты найдешь всегда! — — — —

Четверг — 11 часов

О, сердце мое! Как я благодарю тебя. Ты здесь! — — А то я уже боялась, что ты захворал. Потому что я знала, никакая самая злая непогода не удержит тебя сегодня от того, чтобы доставить мне радость: узнать о тебе что-нибудь! Как молю я небо послать нам благоприятственную минуту, что бы я ни услышала, все благо. Ты выглядел веселым; если б ты мог видеть мое волнение и почувствовать по биению моего сердца, как сильно радуется оно в предчувствии хорошего! — — Однако же, мой дорогой, не озаботят ли тебя мои известия? — О, не позволяй им этого! — — Кто знает, чем это может обернуться, чему послужит, если я со всей правдивостью откроюсь перед верным другом в своем страдании — жить от тебя так близко и вместе с тем так далеко! — — —

Но будь уверен, что я, как ты сам того желал, скажу лишь самое необходимое и что наша сокровенная любовь будет известна лишь нам одним и останется навсегда священной тайной. Я всегда буду относиться к тебе с величайшей нежностью. Поэтому ни о чем не беспокойся. Ах, наверное, мне не стоило тебе столько говорить, потому что мне все время кажется, что это оскорбительно для любви, но я знаю тебя и знаю, что ты легко позволяешь своей фантазии увлечь себя и видишь вещи не так, как они есть на самом деле. Потому-то я и говорю с тобой об этом, не пойми меня превратно.

У тебя в руке была книга![388] Как я рада! Касательно будущего нашего сношения сейчас ничего сказать не могу, кроме как, что все остается по-старому, если твои вести ничего в том не изменят. Меня ты найдешь всегда! — И всегда твоя, покуда живу на свете, милый мой, навсегда! — — —

Больше писать не могу, мои глаза не справляются с волнением. Может быть, сегодня после обеда еще несколько слов. —

Ах, не может быть, что я видела тебя в последний раз! — — Нет! Я не могу это помыслить, это немыслимо! О! Оставь Мне надежду! — — Отгони от меня эти мысли! Небо! Какая тяжкая погода, какую тревогу вселяет она в меня, не выходи, если она не переменится, ты можешь заболеть. Побереги себя, мой дорогой! Когда смогу я опять услышать о тебе? Хоть бы скорее наступил вечер и то, что принесет мне радость, попало бы в надежные руки. О, невозможно описать, как мы страдаем, но, за что мы страдаем, — это тоже неописуемо.

И вот я подумала, еще прежде чем ты пришел, может быть, впредь (если это вообще будет) ты в зимние дни будешь приходить не к десяти, а к одиннадцати или, если тебе удобнее, даже к трем часам? Потому что сегодня, мне думается, тебе пришлось поторопиться, а мне не нравится, что ты выходишь из дому затемно. — Я желала бы сказать тебе еще многое, но на меня нападает такая тоска, и я потом никак не могу от нее избавиться. Ну хотя бы вот что: я совершенно здорова. Прощай! Прощай! Вечно верной остаюсь я тебе! — —

№ 13. [Декабрь 1799]

Как обрадовали меня твои последние письма, мой дорогой, не могу тебе и сказать. Они щедро вознаградили меня за те страхи, которых я натерпелась, чтобы их получить. Не могу тебе описать, какой ужас я испытала, не увидевши тебя нигде внизу под окном. Я боялась, яркий свет луны мог выдать тебя, и, передвигаясь от одного окна к другому, прислушивалась, а ты все не показывался, и у меня начали дрожать колени, да так сильно, что я едва держалась на ногах. Мне было страшно оставаться в неизвестности, да еще все время казалось, что следом за мной кто-нибудь может войти в комнату и я тоже буду обнаружена, — когда ты, по счастию, пришел. Я поспешила с моими сокровищами в свою тихую комнатку, но из-за сердцебиения и волнения крови не могла прочесть ни слова. Я принималась читать твои письма с начала и с конца, но в тот вечер так и не уловила истинного смысла, пока не прошли дни и я стала поспокойнее. Тогда они обрадовали и укрепили мое сердце, и моя тихая благодарность благословила тебя и полетела тебе вослед.

Однако же мой испуг определенно привел меня к мысли этой зимой больше не пытаться получать известия таким путем, тем более что через несколько месяцев начнется весна. Если же у тебя будет настоятельная необходимость сообщить мне что-либо, всегда менее рискованно послать это на мой адрес, упаковав вместе с несколькими старыми книгами, по последнему уговору, так, чтобы я знала час.

Ты желаешь, чтобы я рассказала тебе, довольна ли я своим обществом. Должна тебе тогда сказать прямо, что у меня, собственно, нет никакого общества и что за все лето я из-за недомогания выходила из дому не более шести раз. И даже мой брат и невестка мало бывали со мною, они оба нашли по соседству маленькое галантное общество, и это было их излюбленное времяпрепровождение; в оценке сего прискорбного, ныне ставшего в Гамбурге модой образа жизни они, как и во многом другом, разошлись со мной во мнении[389], и я часто сидела здесь одна, с сердцем полным возвышенной любви, испытывая негодование, что суетность и жалкое ничтожество преуспевают в этом мире, где любовь не имеет цены.

Однако ж люди с легкостию признают право на жизнь за тем, чего они не ценят. Только то, чему они могут позавидовать, стремятся они разрушить, только существо, возбуждающее и испытывающее любовь, пригвождается за нее к позорному столбу. Я чувствую это с каждым днем сильнее: я не гожусь для светских отношений и сделаю лучше, если буду жить одна, наедине со своей тихой душой.

В то же самое утро, когда ты ушел, спустя несколько часов явился ко мне Ц[ерледер] в дорожном платье и осведомился, нет ли от меня каких поручений в Гамбург. С тех пор он переселился