Гиперион - Иоганн Христиан Фридрих Гёльдерлин

к стволу дерева и выглядываешь из-за него; я узнала игру воображения и убедила себя, что и перед этим было то же самое. Сердце защемило от боли, будто кто-то схватил его холодной рукой, грозя раздавить, моя мысль окаменела, мне казалось, что вот я хочу обнять тебя, а ты становишься тенью; и этой милой тени мне было бы довольно для утешения, но, когда мой дух устремился к ней, она тоже исчезла, и осталось, если бы это можно было помыслить, — Ничто.

Мне нужно было освободиться от этой глухой боли, и из глубины моего существа вырвался стон и жалобный вопль и хлынул поток слез, которые долго удерживались, и я их никак не могла остановить. И с тех пор меня не оставляет эта странная тоска, как будто в сердце твоем затаилось какое-то зло на меня, и я только об этом и думаю. На воспоминание о моем путешествии словно накинут темный флер, и мне будет стоить труда написать тебе немного об этом. Боже мой! Не являйся мне больше так никогда! О! Никогда не сомневайся в моей любви! — — Только тебе! Тебе одному вечно будет она принадлежать! — —

10-го [августа 1799]

Я так предавалась своей тоске, что не заметила, как ко мне вошли, и дала застать себя врасплох. Я сослалась на внезапное одиночество после длительного приятного рассеяния и на отъезд моих родных. Но мое тяжелое настроение слишком живо говорило о другом и выдавало другие причины, и через несколько дней, поскольку печаль моя не проходила, дело дошло до более определенного объяснения. Здесь еще больше укрепилось мнение, что известные отношения продолжаются и они-то и послужили главным поводом. Мне стоило большого труда держаться истины, насколько возможно. Между тем, я узнала, что и твой первый визит в доме не остался незамеченным; я признала это, но добавила, что здесь в доме ты больше не был. И что я, разумеется, никогда не сделаю ничего такого, что нанесло бы вред мне и всему остальному. Все прошло очень спокойно и не повлекло за собой никаких дурных последствий. Но теперь я должна тебе признаться, что будущее пугает меня. Я не нахожу выхода и без тебя не могу ничего решить. Сможем ли мы в будущем, когда я опять перееду в город, жить, ничего не зная друг о друге? — — Если я принесу эту жертву, смогу ли я когда-нибудь быть спокойна за тебя? Не истерзает ли меня тысячекратно игра больного воображения, так же как и прочие беспокойства? — И не будет ли на мне, даже если я ничего не буду делать, покоиться все то же подозрение, и мне из-за этого придется страдать, не получая ничего в награду?

Я теряюсь в мыслях, поэтому скажи мне, что ты думаешь, и не возлагай на меня одну тяжкое бремя решения. Что ты найдешь правильным, на то и моя воля, и, если ты полагаешь, что в действительности правильно будет расстаться нам навсегда, я не буду на тебя в обиде: невидимые узы остаются, а жизнь коротка. Мне холодно! — Если она коротка, то можно позволить ей уйти между пальцами? — — О, скажи! Где мы вновь обретем друг друга? — — Дорогой мой! Сердце мое! — — Как мне обрести покой? — — — Заставь меня сурово признать мой долг, забыть себя самое и, как бы ни было это тяжело, помоги мне его исполнить. Но я еще не знаю его. Не сохранив себя, я ведь ничего не смогу, а забыть себя разве не противоречит первому? Ибо все, что я могла бы предпринять против своей любви, для меня сейчас — будто я хочу себя самое уничтожить, разрушить. Какое трудное искусство любовь! Кто мог бы в нем разобраться? И кто бы не последовал ее зову? — — —

Собери весь свой разум и поговори со мной убедительно, потому что я чувствую, это необходимо, а кого мне еще спросить, как не тебя? Ты мой единственный друг! — — —

Вечером в 8 часов 15-го [августа 1799]

Я одна! — Теперь я охотно рассказала бы тебе о нашем путешествии, но что мне кажется неотложнее, что все время рвется наружу из груди — мне надо вздохнуть и облегчить мое стесненное сердце в прекрасной тишине вечера. Но какая тоска у меня на сердце! И слезы навертываются на глаза, я тоскую по отклику твоей родной души! Все вокруг так прелестно, так полно гармонии — и при этом мертво для меня, потому что в нем нет примет твоего присутствия, нет уверенности, что сейчас твое сердце говорит с моим. О! Где наша прежняя счастливая, нежная, неземная любовь! Какую пустоту оставляет по себе в сердце разлука, которую ничто не сможет восполнить и все делает лишь ощутительней. — Я должна тебе сознаться, что я не вынесу, если этой зимой ничего не буду знать о тебе. И вот мне пришло в голову, что, если ты останешься в этих краях, ты мог бы раз в два месяца в условленный четверг вечером в 9 часов с величайшими предосторожностями появиться у меня под окном. Я тогда буду знать, что ты еще здесь и здоров. А как много одно уже это для моего сердца! И я, может быть, смогу бросить тебе вниз записочку. Мне придется отказаться от твоих писем, потому что я думаю, что сейчас нежелательно, чтобы ты входил в дом. Я буду тогда по твоим сочинениям следить за состоянием твоего духа, и я, конечно, узнаю тебя в них. Скажи, под каким названием будет выходить твой журнал, чтобы я могла заказать его, если еще не поздно? — Следующая весна снова найдет нас здесь, и первая песня нового жаворонка будет нам знаком нашего скорого свидания. Я пишу в темноте, солнце закатилось, и его ясные лучи уже не светят мне. И многое потемнело до поры, пока взойдет наше солнце. Но оно взойдет, оно вновь воссияет для нас? — — О, благая Природа! Научи меня верить и успокой мое сердце! — —

18-го [августа 1799]

Теперь я хотела бы вкратце дать тебе отчет о моем маленьком путешествии[372], пользуясь моментом, когда никого со мной нет. Он будет краток, потому что я, в самом деле, не настроена на повествование, так что прости мне мой дубовый стиль, я хочу лишь дать тебе самое общее понятие, чтобы твоя фантазия имела точку