Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского - Антология

Некоему субъекту, не умевшему написать своё имя, но попрекавшему автора стихослагательными ошибками

Ну и судья! Скорей контрабандист.Не то прохвост, не то обычный хлюст, —Но уж башкой-то несомненно пуст, —Бубнит: Бокаж, — неважный сонетист.

Зоильский путь, учти, весьма тернист,Ужо схлопочешь и в скулу, и в бюст,Ужо тебе устрою зубохруст,Не полагай, что рожей будешь чист.

Ты хуже вора, да не так уж прост;И как, болван, тебе не надоестЯвлять свою же глупость в полный рост?

Зубря заклятья грамоты замест,Ты, Сатана, умеешь прятать хвост,Но вместо подписи — рисуешь крест!

Написано автором его другу Падре Жоану де Поузафолесу, во время посещения кельи оного, когда у автора погасла сигара, однако же друг не дал ему огня прикурить

К чему, Жоан, бранишься неуклюже?Сигарный дым — ужель чернее сажи?Без курева — подохнуть мне, и дажеШакалом стать, а то и кем похуже!

Скорее жить готов я в грязной луже,Быть обвиненным в самой гнусной краже!Ведь если, скажем, нет сигар в продаже,То впору сдохнуть от тоски, от стужи!

Я табакеркой редко ноздри нежу, —В своей-то я горелую рогожуНошу да угощу порой невежу.

Нет, я хвалы одной сигаре множу!Хвали и ты, а то возьму да врежу!И дай огня, а то получишь в рожу!

Доктору Мануэлу Бернардо де Соуза-и-Мело, когда прошел слух, что блюститель кладбища Эсперанса поставлял куски мертвечины тамошнему же колбаснику

О, это ложь и мерзостные басни!Да снимется поклеп с гробовщика!Тухлятина и так навернякаС большим избытком в тамошней колбасне!

Нет, было дело в сотню раз ужасней!Бернардо-Замогильника рукаТаскала с кладбища окорока!Виденье жуткое, скорей погасни!

Но есть приметы неких больших бед:Остатки Франсы ищет трупоед,Ему в прокорм любой сгодится Ирод.

О Мелизен, страшись его когтей!Он жрет сонеты, оды и детей!О, да не будешь ты столь гнусно вырыт!

Портрет начальника табачной таможни, Жоана да Круз Саншеса Варона

Таможенник — по плоти и по духу,Мерзей любого грязного монаха,Безмозглей молодого вертопраха,Притом похож на дряхлую старуху.

Он плоский весь, — спина присохла к брюху,Как на скелет, напялена рубаха;Такого встретишь, так помрешь со страхаИ побоишься вмазать оплеуху.

Он рожей — мученик, хоть и пройдоха;Он источает яд без передыха,Воняет, как навозная лепеха.

Чем грубо грабить — он ворует тихо;Что ценят все — ему не стоит чоха…И это — человек? Ну, право, лихо!

«Напялив плащ и ношеную робу…»

Напялив плащ и ношеную робу,Варона, плут последнего пошиба,Кому плевать, что есть щипцы и дыба,Решил заняться грабежом, на пробу,

Взыскуя обновленья гардеробу,Торговца-простачка он выбрал, ибоСвятое дело: взять, ни за спасибо,Да и обчистить данную особу.

Заходит в лавку он походкой краба,Там семь локтей сукна хватает грубо —Меж тем хозяин онемел, как баба.

Ворюге наживать легко и любо:О, в нем талант немалого масштаба!За то, видать, и держат душегуба.

«Монашище, портрет кабаньей туши…»

Монашище, портрет кабаньей туши,Ноздрищу пропитавший табаком,Всю жизнь ума не видевший ни в ком,При бороде, но с плешью на макуше, —

Он проповедью залезает в души,По кафедре грохочет кулаком,Он грех клеймит, он близко с ним знаком,Он изрыгает океаны чуши.

Четыре шлюхи сознают вину:Они-то в курсе дела, им понятно,Отколе блуд столь мерзок болтуну.

Одна бормочет: «Я и впрямь развратна!Мой грех велик! Ты, падре, в ночь однуМеня в него склонил девятикратно!»

«Века, что не знавали кровной мести!..»

Века, что не знавали кровной мести!Был человеку лог любой — как дом;Красотка, расставаясь со стыдом,Не мнила, что ее лишают чести.

Теперь — не то: запреты на инцесте,Все прокляты, чья родина — Содом,А кто алчбою гнусною ведом —О бегстве мыслить должен, об аресте.

Насколько же счастливей кобели!Учует пес во храме божьем суку —И в тот же миг дела на лад пошли, —

Тогда как дева, взявшись за науку,Глядит в алтарь, — при этом ей вдалиРисует мысль совсем иную штуку.

«Владеть гаремом — вот удел благой…»

Владеть гаремом — вот удел благой:Во Фракии родиться бы вельможей,Чтоб тысячу Венер на общем ложеУвидеть; кстати, каждую — нагой.

Ко мне соперник пусть бы ни ногой!Уж я набрал бы стражи чернокожей,Свой дом заставил бы стеречь построже!Ах, не алкал бы я судьбы другой…

Тебе, Природа, не избыть огреха!Я — сын страны, где все попрал развратИ где ничто для блуда не помеха.

Любовь, ты жизнь преображаешь в ад!В Европе ревность — горькая утеха,Здесь есть закон: кто любит, тот рогат.

«Дорожкою, протоптанною смлада…»

Дорожкою, протоптанною смлада,В приют нескромности взбираюсь я,И вот — топчусь меж потного тряпья,Висящего где надо, где не надо.

Меня берет немалая досада,Когда, продрав глаза от забытья,Ломтище сыра козьего жуя,Идет ко мне кряхтящая наяда.

Тогда молю: «О челн дубовый мой!Плывем отсель, доколе дверь открыта!Не трепещи! Спешим, спешим домой…»

Но челн дубовый говорит сердито:«Заткнись да повернись к дверям кормой!Как ни проси, не опущу бушприта!»

«В часы Морфея, в сумраке густом…»

В часы Морфея, в сумраке густом,Явился мне гигант из мира те́ней,Сжимавший пястью зыбкой тем не менеВ железном переплете тяжкий том.

И вопросил я в трепете святом:«Кто ты еси? Дух про́клятый иль гений?» —«Я — тот, кем ты повержен на колени,Пред чьим послушен даже ты перстом.

От моего бежать стремишься ига,Но Некто победит тебя в бою,А на борьбу меж вас — достанет мига.

Разжалобить не мысли судию,Взгляни!» — и вот была раскрыта книга,Я глянул и увидел смерть свою.

К сеньору Антонио Жозе Алваресу, в благодарность за оказанные услуги

В узилище, где мне пришлось так туго,Где я — почти в могиле — смерти жду,Однако грежу и томлюсь в бреду,Где бытие — подобие недуга;

Где тягота чрезмерного досугаВедет рассудок смутный в поводу,Мою смягчают горькую нуждуПредупредительные руки Друга.

В наш гнусный век, когда для всех вполнеУместно обходиться внешней формой, —Ужели Дружбы чудо — не во сне?..

Ты утешаешь изможденный взор мой,О добрый гений… Как же странно мнеСмотреть на то, что быть должно бы нормой.

Сеньору Жоану Сабино дос Сантос Рамосу, в качестве ответа на его сонет

Сколь Рок ни алчен — есть и Року мера:Ему Элмано лиру не вручит, —Гомер почил, но слава не молчит,Века нетленным сберегли Гомера.

Но слава — не пустая ли химера?Порой меня берет в оковы стыд —Какой мудрец поэту разъяснит:Разумна ли в людскую память вера?

Колеблюсь, то ликуя, то скорбя,Слабеет сердце, и певца дурачит,Миражем славы бедный ум губя.

О, что же за концом пути маячит,Элмано нежный? Мир земной тебяКогда не воспоет, то пусть оплачет!

«Страшусь того, что станется поколе…»