Гербовый столб - Валерий Степанович Рогов

нечто крамольное: «Никакой религиозной вражды, джентльмены, ныне не существует. Если хотите, мы наблюдаем ро войну, которую предсказал Карл Маркс»...

— Но как же мне быть? — спросил растерянно Ветлугин таксиста.

— Я могу вас подбросить до армейского чек-пойнта[10], сэр. Только туда, — вздохнул тот.

— Спасибо, — сразу согласился Ветлугин.

Армейский чек-пойнт представлял из себя бетонированное укрепление в горловине Фоллс-роуд. Уэльские стрелки с перьями на беретах во главе с тощим, долговязым сержантом нервозно крутились на открытом пространстве. Они останавливали и обыскивали отдельных прохожих и почти все машины. В засаде, по углам ближайших домов, замерли на корточках с карабинами на изготовку караульные солдаты. Сержант прямо-таки полосовал злобным взглядом всех без исключения. Он нервничал. В нем, видно, застрял непреодолимый страх, что именно он, сержант, — высоченный и с лычками, — станет первой мишенью для притаившегося, проклятого снайпера...

Неожиданно небо разверзлось, и в узкий проем ударил ослепительный солнечный свет. Луч попал в сержанта. Он дернулся, смешно подпрыгнул и вихляво побежал к укрытию. Ветлугин остановился, наблюдая за ним. Наконец сержант опомнился, стыдливо потоптался на месте и со смешной озабоченностью, гулливеровыми шагами вернулся на проезжую часть.

— Keep mooving[11], — услышал снизу Ветлугин.

Он вздрогнул. Рядом с ним на корточках, забившись в угол, сидел белобрысый солдатик — совсем юный, лет восемнадцати. Его гладкое розовато-белое личико было сплошь усыпано пятнистой желтизной веснушек. Он смотрел на Ветлугина наивно — спокойными, ясными глазами. Ничто еще не отпечаталось на этом лице, в этих глазах — ни тревога, ни страх. Он просто не понимал, где он находится и что с ним может случиться.

— Я иностранный журналист, — сказал Ветлугин.

— Это все равно, сэр, — ответил солдатик и улыбнулся. Не удержался, полюбопытствовал: — Из какой страны, сэр?

— Из России.

— О, товарисч! давай! отвечай допрос! — неожиданно выпалил он и заулыбался уже весело, по-приятельски. И тут же пояснил свое «знание» русского языка: — Мы из ФРГ, из Рейнской армии[12], знаете? — Ветлугин кивнул. — Всего неделю, как в Ольстере. — И уж совсем доверительно добавил: — Я, честное слово, сэр, не ожидал, что здесь так скверно.

— А откуда вы родом? — поинтересовался Ветлугин.

— Из Манчестера, сэр. У нас эти ирландцы, поверите ли, нормальные люди. — Тут он взглянул испуганно на сержанта и забеспокоился. — Ох, и влетит мне, сэр! Прошу вас, — и строго, громко, чтобы услышал тот, долговязый, крикнул: — Продолжайте движение!

— Всего наилучшего, — улыбнувшись, произнес Ветлугин.

— И вам, — тихо ответил тот. И опять не удержался, добавил предупредительно: — Дальше совсем небезопасно, сэр.

— Всего наилучшего, — шепнул Ветлугин.

— До свиданья, сэр, — одними губами ответил тот.

Ветлугин шел вдоль двух-, трехэтажных домов, тесно прижатых друг к другу, — краснокирпичных, закопченных, облезлых, — по уныло-длинной, бесконечной Фоллс-роуд. Почти все дома были исписаны — зеленым, черным, белым: «Здесь правит ИРА», «Армию — вон!», «Победа!» Показались пустыри со свалками битого кирпича, обгорелых бревен; и пустые дома с черными проемами выбитых окон. В глубине одного из них Ветлугин поймал пристальный, неподвижный взгляд и различил смутную, темную фигуру.

«Не пугаться! — приказал себе. — Однако же засекли! Значит, видели, как болтал с солдатиком. Но, как приказано, кип-мувинг. Двигайся! Двигайся! Ты здесь по делу. Между прочим, важному и для них...»

Опять потускнело. На неожиданный солнечный проем наползла плотная хмурая туча. Все сразу стало тоскливо-унылым, придавленным.

У Ветлугина не выходил из головы юный уэльский стрелок. Мальчишка!.. Но разве те, против кого он прислан сражаться, не мальчишки? Конечно, мальчишки! От пятнадцати до двадцати. Чуть младше, чуть старше. Но все они еще были детьми, когда здесь это началось. А теперь, повырастав, они воюют друг с другом, а не те, кто должен по своим делам и замыслам. За бездарность старых политиков расплачиваются юными жизнями...

А стал бы этот паренек из Манчестера солдатом, продолжал думать Ветлугин, если бы у него была работа? Навряд ли. Те, у кого есть профессия и работа, в армию не вербуются. Как правило, в британскую армию — на три, шесть, десять лет идут те, кто не захочет тяготиться безделием, бедствовать. Кому хочется подзаработать — и не мало! Кому нужно получить профессию — и неплохую! А в будущем иметь гарантированную привилегию на трудоустройство. Только во имя будущего они и рискуют...

«А есть ли будущее у Шина О’Хагэна? У него нет будущего, — с удивлением обнаружил Ветлугин. По крайней мере, здесь, в Ольстере. Разве что только мстить? Но почему они поломали его судьбу? Именно его? Случайность? Ведь они знали — с самого начала! — что он не принадлежит к террористам. Но в этом-то и система, дорогой мой, — сказал он себе, — обвинить любого католика. И доказать, что он виноват, потому что — католик! Сломить волю — физически и морально. Уничтожить!..

Но как все-таки случилось, что Шина О’Хагэна они выпустили? Его, осужденного на пятнадцать лет за принадлежность к «провос»[13]. Осужденного по подозрению, без свидетелей и следствия. Схваченного на улице, брошенного солдатами в «сарацин», зверски избитого...

Ошибочно схваченного! Об этом твердо знают в профсоюзном комитете. А если здесь что-то знают, то знают твердо. Ему было сказано: это уже девятая профсоюзная жертва. Шин О’Хагэн был рабочим, сварщиком, профсоюзным активистом, как и его отец Теренс О’Хагэн. Да, он боролся внутри профсоюзов за равноправие, за справедливость...

А каков он теперь, двадцатилетний Шин О’Хагэн? Во что он теперь верит? После трех месяцев угроз и пыток в центральной белфастской тюрьме на Крамлин-роуд? После тринадцати месяцев протеста и голодовок в бараке номер четыре блока «Эйч» в тюремной цитадели Мейз-призон? О чем он теперь думает? О каком будущем? Он — ставший неблагонадежным, лишенный честного имени, потерявший все — работу, невесту, здоровье...

Но почему все же он, освобожденный, не вернулся в родительский дом, а укрылся в катакомбах Фоллс-роуд? Почему он наотрез отказался встретиться с профсоюзниками? Ведь они искренне добивались его освобождения, заявляя публично об этом на конференциях, в своих публикациях? Значит, не верит в благое тред-юнионистское «братcтво» рабочих-«протестантов» и рабочих-«католиков»? Значит, считает, что в нынешних ольстерских условиях братание исключено? И