Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями - Яновская Лидия

Этот сюжет и натягивает Гиреев на биографию Михаила Булгакова. Натягивает, хотя трещит по швам сюжет, в котором Булгакову приходится играть роль «старшего брата», «старухой матерью», отправившей его на поиски «брата Коли», становится Варвара Михайловна Булгакова. А убитый Коля? Ну это, разумеется, Николай Булгаков. Правда, зная, что Николай не погиб, а эмигрировал (к моменту сочинения повести это уже известно), сочинитель сохраняет ему жизнь. Получивший смертельное ранение (дословно цитируется рассказ «Красная корона», где у погибшего снесена верхняя часть черепа), младший брат остается жив, поскольку перевязан счастливо случившимся тут же старшим.

В повести есть имена реальные — прежде всего, имя писателя Михаила Булгакова. Есть и сочиненные имена. Приведено несколько архивных документов: две-три выписки из Государственного архива Северной Осетии, две-три — из фонда Юрия Слезкина в ЦГАЛИ. Есть и псевдоотсылки.

Так, автобиографическую повесть Михаила Булгакова «Записки на манжетах» Гиреев цитирует не по опубликованному тексту, а по машинописной копии, имеющейся в отделе рукописей «Ленинки». Дает подробную отсылку к архиву. Но особенность в том, что рукописи «Записок на манжетах» нет — не сохранилась рукопись, не обнаружена. «Записки» дошли до нас только в публикациях, с которых и сделана попавшая в архив копия. В таком случае ссылаться следует не на копию, а на исходный, печатный, имеющийся в библиотеках текст.

Тогда зачем здесь ссылка на архив? Вероятно, для авторитетности прежде всего. Но главное, затем, что Гиреев цитирует «Записки на манжетах» вольно, украшая прозу классика своими собственными вставками[217]. Ссылка на недоступный читателю архив позволяет сочинителю делать вид, что это не выдумка, что там, в загадочных тайниках архивов, есть иные, никому, кроме Д. А. Гиреева, неизвестные варианты булгаковских строк…

Немногие подлинные документы в «документальной повести» перемежаются документами сочиненными. Приводятся никогда не существовавшие письма. Приведен текст (текст!) будто бы сохранившихся, будто бы собственноручно Булгаковым написанных тезисов к докладу о Пушкине. Как уверенно: «Довольный результатами своего труда, Булгаков еще раз пробежал глазами листки, исписанные размашистым почерком»[218]. Хотя результатами своего труда в данном случае был доволен всего лишь подлинный сочинитель тезисов — Д. А. Гиреев.

И бесконечны исповедальные монологи героя, написанные отнюдь не булгаковским языком…

Перед выходом своей книги Гиреев интригующе писал мне: «Много привожу новых материалов из архивов, его деловые письма (владикавказские), материалы белогвардейских архивов и газет». Мне не удавалось выйти на белогвардейские архивы. Я тщетно искала подшивки кавказских газет той поры с канувшими в небытие ранними фельетонами Булгакова. («Фельетоны мои шли во многих кавказских газетах», — писал Булгаков близким в феврале 1921 года.) На моем столе разбухала папка с письмами, отправленными и полученными, — моя напрасная переписка с архивами и библиотеками юга России. Туда нужно было бы съездить — ведь если эти газеты сохранились, то они все в закрытых «спецхранах», по почте не продерешься. Но ехать в эти учреждения без весомого документа было бесполезно — даже разговаривать не станут, а такой штуки, как командировка из популярного журнала, больше не подворачивалось.

И я с нетерпением ждала выхода книги Гиреева, главным образом, по этой причине. Увы, ни материалов «белогвардейских архивов», ни «деловых» писем Булгакова в ней не оказалось. Гиреева несло на крыльях фантазии…

Помните, в «Жизни господина де Мольера»: «Дамы пишут трогательно, с этим ничего уж не поделаешь!.. Кто пишет трогательнее, чем дамы? Разве что иные мужчины». Трогательнее, чем Гиреев, написать невозможно. В его «документальной повести» столько слез, что местами хочется отжать повесть над тазиком.

«Сестры встретили его со слезами… Мать билась в истерике… Немного придя в себя и узнав старшего сына, она заплакала тихими слезами и поманила его к себе. Он упал на колени у самой кровати…» (с. 22). «Мать и сестры все рыдали…» (с. 23). «Михаил Афанасьевич без боли сердечной не мог… глядеть на ее заплаканное лицо…» (с. 24). «Варвара Михайловна вошла в столовую, увидела пустые места за столом… и разрыдалась» (с. 29). «…Утирая слезы, Татьяна Николаевна…» (с. 36). «Варвара Михайловна прижимала листок к груди, горячие слезы катились по ее желтым щекам…» (с. 129). И даже фельдшер Демьян Лукич из «Записок юного врача» Булгакова, являющийся герою в воображении, «смахивает рукавом халата слезу» (с. 30).

Герой обращается к своей матери так: «„Что случилось, матушка?“ — Она держала в руке букет свежей сирени, на губах — добрая улыбка…». Хотя из опубликованных писем Михаила Булгакова уже было известно, что он называл свою мать мамой. Она же о своем покойном муже говорит как о батюшке: «Расплакалась… Вытерла слезы и подняла голову. — „Хорошо помню, как в этот день батюшка твой Афанасий Иванович, царство ему небесное, цветы принес…“» (с. 28.) Может быть, сочинитель полагал, что отец М. А. Булгакова, профессор Духовной академии, литератор и статский советник, был еще и священником («батюшкой»), а жена его — попадьей («матушкой»)?

Варвара Михайловна, как известно, отлично образованная и свободно говорившая по-французски, у Гиреева произносит — «с дрожью в голосе» — такие речи: «Душа моя в болестях великих… Истерзалась я думами тяжкими… В юдоли скорби и тревог пребываю…» (с. 13). О ней же: «…голова стала седой и все подергивалась» (с. 13); «…она уже старухой стала» (с. 35). И это как раз в ту пору, когда Варвара Михайловна только что вышла замуж за доктора Ивана Павловича Воскресенского, человека еще молодого, давно влюбленного в нее и женившегося впервые.

А Татьяну Николаевну сочинитель отправляет на похороны ее матери — «на крыше вагона», в Саратов. Хотя реальная мать Татьяны была жива и в дальнейшем прожила еще сорок с чем-то лет.

Но совершенно неподражаемо рассказывает Девлет Азаматович о том, как случилось, что герой, которого зовут Михаилом Булгаковым, занялся литературой.

Оказывается, некая Татьяна Павловна, «стройная брюнетка лет тридцати пяти, с пышной прической и большими темными глазами» (с. 53), сказала: «…раз его тянет в литературу и он начинает писать, значит, у него талант. Такое богатство зарывать в бинты и склянки от лекарств — великий грех…» (с. 58). Она даже пообещала «все устроить»: по ее просьбе «полковник Федосеев», который стоит «во главе нашей газеты», позвонит владикавказскому коменданту «и все будет сделано». А вы… — обращается она к герою (которого зовут Михаилом Булгаковым). — «Вы лучше закройтесь в своей комнате на два рождественских дня и напишите что-либо для газеты. Ведь у вас столько впечатлений» (с. 59). И, представьте, вняв этим словам, герой становится писателем. Через несколько дней он просыпается на рассвете. «Вскочил. Быстро умылся и сразу сел за письменный стол. Через два часа рассказ „Дань восхищения“ был готов» (с. 62).

Не знаю, как вас, дорогой читатель, а меня особенно умилило это умылся…

Когда-то, когда я была маленькая и коммунальная квартира затихала по вечерам, нянька доставала из-за печки в кухне любовно припрятанную книжку без обложки и первых страниц и при свете тусклой лампочки под потолком принималась с упоением ее читать. Было давно утрачено название книжки, но няньку это не смущало. Она почтительно называла книжку так: рoман. С ударением на первом слоге.

Гиреев сочинил рoман…

Полемизировать с рoманом мне казалось невозможно. Ну, неловко, нелепо. Полагала, читатели сами разберутся. Тем более, готовилась к выходу моя книга и слишком уж многое в ней не совпадало с рассказами Д. А. Гиреева.

Против ожидания, булгаковеды приняли «На берегах Терека» с полным доверием. Разноречия с моей книгой были замечены и трактованы отнюдь не в мою пользу. Яков Соломонович Лурье (булгаковед настолько авторитетный, что его и в глаза и за глаза все называли именно так — по имени-отчеству), рецензируя мою книгу и с удовлетворением отметив, что это «первая в советской научной литературе книга, посвященная творчеству» Михаила Булгакова, тем не менее к моей реконструкции событий ранней биографии Булгакова отнесся скептически; зато с явным удовольствием привел — как заслуживающий уважения и внимания — сюжет из «документальной повести» Гиреева: «Дагестанский писатель Девлет Гиреев (на самом деле Д. А. Гиреев был русским писателем и доцентом на кафедре русской литературы в Северо-Осетинском университете. — Л. Я.) рисует довольно романтическую историю: в добровольцы (к белым) пошел младший брат М. Булгакова Николай, и мать взяла с Михаила торжественную клятву отыскать брата; Михаил отправился на поиски»[219].