Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями - Яновская Лидия

А к моменту знакомства с Паршиным его имя и что-то о его записях мне уже было известно — от Любови Евгеньевны Белозерской. «Приходил ваш друг Паршин», — сказала она однажды. «А кто это — Паршин?» — поинтересовалась я, впервые в жизни услышав такую фамилию. «Как кто? — изумилась Любовь Евгеньевна. — Он же сказал, что он ваш друг!»

Потом Паршин возник самолично в телефонной трубке и пригласил меня на какой-то литературный вечер. Я охотно шла на встречи с булгаковедами, мне все казалось, что я найду в них что-то интересное, и мы договорились встретиться у метро. В метро, однако, ехать не пришлось: у обочины стоял его собственный автомобиль, по моим тогдашним понятиям неслыханное богатство. А едва мы сели в машину, произошло неожиданное: мой новый знакомый, только что на площади у метро говоривший со мною естественным и любезным тоном, внезапно сменил интонацию на вызывающую до хамства. Я поняла, что он меня провоцирует, и подумала, что у него в машине магнитофон…

Люди моего поколения были привычно осторожны. Поэтому я не вспыхнула и не стала ответно хамить, а сразу же перешла на спокойный-спокойный, непробиваемо спокойный тон, без необязательных высказываний и ненужной информации. И в дальнейшем, общаясь с Паршиным (а мы были знакомы в течение нескольких лет), едва в его речи возникали провоцирующие ноты, настораживалась, переходила на улыбчиво-любезный тон, и сбить меня с этого тона было невозможно.

Догадка, вероятно, была верна. Потом кто-то из булгаковедов сказал мне, что с Паршиным нужно осмотрительно говорить по телефону: у него к домашнему телефону всегда подключен магнитофон и никто не знает, как он потом использует свои записи.

(Отмечу, что в булгаковедение — прямо при возникновении булгаковедения, в конце 60-х, потом в начале 70-х годов — вездесущим КГБ сразу же были введены «свои». Их нетрудно было вычислить, и, вычисляя, я, по-видимому, не ошиблась. По крайней мере один из этих ребят, не названный, но вполне узнаваемо описанный мною в «Записках о Михаиле Булгакове»[231], счел необходимым поблагодарить меня в письме за то, что в столь щекотливой ситуации я не назвала его имени. Так вот Паршин к их числу не принадлежал; гебешникам, с которыми был знаком, хамил не меньше, чем всем прочим, за что в конце концов даже загремел в заключение, правда, на не слишком долгий срок; а его тайные записи и прочие непредсказуемые поступки следует отнести исключительно за счет дурного характера: мама у него была «разведчицей» и заслуженным деятелем ГБ.)

В этот же вечер первого знакомства, предвкушая эффект и не сомневаясь, что теперь, когда Т. Н. нет в живых, я уже ничего не смогу ни проверить, ни оспорить, Паршин показал мне несколько машинописных страниц из своей будущей книги. На первой же странице предложенного фрагмента обозначилось мое имя:

«Л. П. А Яновская пишет, что Булгаков фотографии артистов собирал…

Т. К. У него только одна фотография была баритона какого-то, на столе стояла»[232].

«Учтите, это заверено нотариусом», — сказал Паршин, пока я пробегала глазами текст.

«Да хоть сто нотариусов, — откликнулась я. — Я такого вздора никогда не писала». — «Ну, как же, — заметался Паршин, — а в статье…» Он назвал статью. «Статья опубликована, в ней этой чепухи нет». — «Но я же читал, читал… Где же я это читал?» — «Вот и ищите там, где читали», — сердилась я, но неумолимости мне хватило не надолго, и я шепнула, смягчаясь: «Посмотрите у Бурмистрова…» — «Конечно! — вспомнил Паршин. — Я исправлю…» Но тут уже удивилась я: «Как же вы исправите? Это ведь записано на магнитной ленте. И нотариальная печать стоит».

«Так я не текст Т. Н. буду исправлять, — спокойно сказал мой собеседник. — Я свой вопрос исправлю. Свой-то я имею право!» На этот раз я усмехнулась мысленно: сколько же там еще «исправлено» вопросов, чтобы подогнать к ним желаемые ответы?

Прелюбопытнейшая же история этих двух проходных реплик состояла вот в чем.

Весною 1968 года, то есть за много лет до того, как я познакомилась с Т. Н., Надежда Афанасьевна Земская, сестра Булгакова, рассказывала мне, что у Булгакова-гимназиста была фотография артиста Льва Сибирякова и будущий писатель очень гордился и фотографией и автографом певца.

Лев Сибиряков (на самом деле Лейб Спивак, выходец из еврейского местечка, учившийся пению сначала в Одессе, потом в Италии) был обладателем великолепного баса — так называемого высокого баса. В середине 1890-х годов пел в Ла Скала, в 1909–1921 — солист Мариинского оперного театра в Петербурге, в эти же годы неоднократно выступал и в московском Большом. А в 1900-е годы — в гимназические годы Михаила Булгакова — с успехом гастролировал в южных губерниях России и был очень популярен в Киеве — выступал здесь с концертами и пел в оперных спектаклях. В 1906 году вошел в состав труппы Киевского оперного театра[233].

Влюбленному в оперу Михаилу Булгакову в это время пятнадцать лет. Он даже мечтает (как утверждала позже его сестра Надежда) стать оперным певцом. Репертуар Льва Сибирякова чрезвычайно обширен, и не на последнем месте в этом репертуаре — Мефистофель в «Фаусте» Гуно.

Пел ли Лев Сибиряков Мефистофеля в Киеве? Документальных данных об этом у меня нет — о Сибирякове вообще удалось собрать крохи информации. Но известно, что он был прославленным Мефистофелем на сцене Мариинского и в Большом. Известно также, что «Фауста» в Киевской опере ставили постоянно, и Булгаков в юные годы гордился тем, что слушал эту оперу не менее пятидесяти раз. Поэтому допущение, что Булгаков слушал Сибирякова в роли Мефистофеля, можно считать более чем допущением.

Имя Льва Сибирякова для меня впервые прозвучало из уст Надежды Афанасьевны. Никогда раньше я не слышала этого имени. Неудивительно: Сибиряков не был общественно значимой фигурой (как, скажем, Шаляпин); он эмигрировал в 1921 году, но эмиграция его прошла тихо, никем особо не замеченная — уехал на гастроли и не вернулся; потом, до конца дней, преподавал в Варшавской консерватории. Советская печать не писала о нем, и даже в «Театральной энциклопедии» (1961–1967) его имя можно найти не в основных томах, а в тоненькой тетрадке дополнительного тома (1967) — несколько строк, без фотографии.

Естественно, при первой же возможности я попыталась расспросить Татьяну Николаевну о певце и его фотокарточке. Оказалось, что она не помнит этого снимка, а имя Льва Сибирякова ей ничего не говорит. Так ярко памятный и Михаилу Булгакову и его сестре Надежде, артист прошел мимо внимания Т. Н.: по-видимому, в Саратове, городе ее юности, он не гастролировал. И фотография, должно быть, стояла на столе у Булгакова-подростка, а потом исчезла, поэтому сестра Надежда помнила ее, а Татьяна Николаевна — нет, не помнила. Может быть, даже не видела эту фотокарточку и впервые услышала о ней от меня…

Тем временем упоминание о певце появилось в моей журнальной статье, привлекло внимание А. С. Бурмистрова, и Бурмистров (сославшись на статью) пересказал это так: «Известно, что Михаил Булгаков любил и ценил артистов, собирал их фотографии. В частности, у него хранился портрет певца Льва Серебрякова — подарок артиста с дарственной надписью»[234].

Собирал ли гимназист Булгаков фотографии артистов? Сомнительно. Не менее сомнительно, что фотокарточка была «подарком артиста». Обычно такая фотография, сделанная в популярном ателье (если в Киеве — то на Крещатике), выставлялась в витрине фотографа, ее можно было купить, и актер, как правило, не отказывал поклоннику в просьбе запечатлеть на ней свой автограф. Очень популярные снимки тиражировались типографски и продавались в виде фотооткрыток.

Судя по характеру надписи, сделанной Сибиряковым (см. ниже), мальчик Булгаков не просто подошел к артисту — мальчик разговаривал с артистом, может быть, кратко, но восторженно, и даже успел поделиться своей мечтой.