Всё на свете, кроме шила и гвоздя. Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев – Париж. 1972–87 гг. - Виктор Кондырев

А из Америки Светлана Гельман нежданно прислала мне магнитофонную плёнку, где Некрасов выразительно зачитывал внушительные отрывки из альбома, копию которого он, конечно же, поволок с собой в Штаты. Я преисполнялся гордостью, когда до меня доносился смех слушателей.

Один из любимых некрасовских американских приятелей, Михаил Моргулис, в молодости сам авторитетный ценитель булькающих утех, стал, повзрослев, редактором «Литературного курьера». И напечатал обширные выдержки из моего альбома, посвящённые писателю-юбиляру и его милым грешкам.

Уже потом, спустя годы, перебирая всё это в памяти, умозаключил я, что и отношение ко мне Виктора Платоновича с момента того алкогольного альбома как-то изменилось. Он стал принимать меня за взрослого, скажем так.

До этого он невольно помнил меня молодым, резвым криворожским выпивохой, честным, конечно, малым, трудягой при необходимости, который не выдаст, которому можно доверить секреты и поручить большинство дел. Но вот это вроде пустячное дело – альбомчик с хохмами и шутливыми выкрутасами, написанный в фамильярном тоне, – навёл его на мысль, что набрался я неизвестно где умишка и что подтянулся я на пару шажков ближе к его высочайшему уровню…

Юбилейный 1981-й. Год оказался суматошным и незабываемым. Поездками и встречами. В Женеве у Наташи Тенце, где Тоша Вугман впервые спел под гитару посвящённую Вике полушутливую песню, под Галича: «А Некрасов шёл по Иудее…» Две недели в Германии у Льва и Раисы Копелевых. Встреча с Генрихом Бёллем особого впечатления не произвела. Бёлль говорил о немецкой литературе, Копелев переводил, Некрасов вдумчиво кивал головой и рассматривал немецкую знаменитость. Человек он приятный, расскажет потом Вика, но очень уж умно и обстоятельно говорил, о литературе, о войне, о своей жизни. И всё по-немецки! Начинаешь про себя подрёмывать, отвлекаться, задумываться о посторонних вещах, вскидываешься, когда вступает с переводом Лев Копелев, незаметно озираешься, стараешься придать себе заинтересованный вид, смотреть осмысленно…

В мае полетел в Израиль, к своему неизменному киевскому дружку Люсику Гольденфельду. Застолья трефные и кошерные, с до смешного скромными выпивками. Не потому, что евреи, которые, по недобрым слухам, мало пьют, а просто все получили строжайший наказ – водку на стол не выставлять! Ежевечерние гости и ежедневные поездки. Неизбежная могила Бен-Гуриона, Хайфа, святой город Иерусалим, сходящий от Бога с неба, как написано в Библии. Некрасов привёз и подарил мне шикарное английское издание Библии с иллюстрациями Дорэ. А себе оставил маленький изящный талмуд, в переплёте из чеканного серебра. Обзвонил всех парижан, хвастаясь, что целую неделю абсолютно ничего не делал, но делал это на совесть!

И снова Некрасов в Германии, Швейцарии, Италии, Америке… Лос-Анджелес, Нью-Йорк, встречи с Наумом Коржавиным, Юрой Дулерайном, Владимиром Войновичем, Юзом Алешковским, Виктором Перельманом, Сергеем Довлатовым, Василием Аксёновым, с десятками других мне неизвестных или мною забытых. В Париже это был период частых встреч с Кривошеиным. Стройный и строгий, пожилой и молчаливый, Игорь Александрович приходил раза три на чай, то вместе с Копелевыми, то с Булатом Окуджавой, вёл себя незаметно, за столом не болтал. Но наедине с Некрасовым очень подробно и занятно рассказывал о масонах, особенно о своей любимой ложе Друзей целомудрия. Я сидел в сторонке, чуть с опаской косясь на Кривошеина, масона я видел впервые и смутно ожидал подвоха… О войне, немецких концлагерях, о возвращении в Советский Союз Игорь Александрович рассказывал подробно и несколько монотонно, на прекрасном русском языке. Кривошеин был награждён чрезвычайно престижной медалью Сопротивления, о чём Некрасов мне сообщил с довольно важным видом, мол, видишь, с кем я знаюсь…

Поползновение профессора

Профессор, многократный магистр и доктор бесчисленных университетов Ефим Эткинд возомнил меня переплюнуть.

Самолично, но для верности кликнув друзей, решил произнести коллективную славу Некрасову. Воспел и рукотворно воплотил всё это в красивый альбом в честь Викиного семидесятипятилетия. Лёгкой шпилькой и в дополнение к альбому о лауреатской алкофилии, сооружённому мною пять лет назад, к семидесятилетию.

Я остался доволен – профессору было до меня далеко! Но альбом получился занятный, а сейчас превратился просто в уникальную вещицу.

Авторами были сам Эткинд, Лев и Раиса Копелевы, Витторио и Клара Страда, Давид и Симон Маркиши, Жорж Нива, Наум Коржавин и ещё несколько человек. Каждый написал небольшую статейку и шутливо, но чаще серьёзно, а то и с налётом патетики воспел талант и добродетель Виктора Платоновича.

Ирония иронией, но написали это люди неоспоримого ума и интеллигентности. Друзья Некрасова!

Приведу несколько небольших отрывков – через двадцать пять лет!

Итак – Ефим Эткинд, самый красноречивый.

«Дорогой Вика, грешным делом, я думал, что меня уже никто ничему научить не может – разве что в науках, но не в жизни. Ты опроверг мою самонадеянность. Ты научил меня, что интересное находится не там, где его ищут. Лет десять назад я тебя уговаривал писать сюжетную повесть с завязкой и растущим напряжением; ты насмешливо ответил, что это не по тебе и что ты будешь писать от себя, вроде дневниковых или путевых записок. “Можно ли несколько раз использовать один и тот же сюжет?” – спросил я тогда. Я боялся повторений, однообразия, стандарта. И ошибся, потому что не понимал главного: читателю интересно, если интересно рассказчику.

Ты ни к чему не привык, ни к чему не пригляделся… Люди бегут мимо, не замечая, как высокопарно называется ресторан или какая над магазином смешная вывеска. Ты смотришь и видишь, видишь и удивляешься. Когда ты потом рассказываешь об этом, всё оживает: никакие диковинные фигуры речи, редкостные метафоры или блестящие сравнения не нужны; нужна твоя интонация – живая, естественная, как дыхание, фамильярная или доверительная, или озорная, или сердечно-дружеская. Интонация – твоё главное писательское свойство, редчайшее и драгоценное (в плохом и даже среднем переводе оно пропадает…). Интонация каждого задевает за живое и заставляет читать до конца. А после разговора с Зевакой остаётся многое – и прежде всего обаяние его непосредственности и неподдельной, простой и открытой Физиономии.

В эпоху громогласия, газетного красноречия и крикливых лозунгов ты заговорил чуть иронично и с мужской намеренной грубоватостью, скрывавшей нежность… Твоя насмешливая сдержанность покорила всех – тогда, в 1946 году, ты открыл твоим “Сталинградом” новую эпоху в литературе: звук правды, которая рождается на краю жизни. Было ещё далеко до “оттепелей”, до статьи Померанца, даже до стихов Слуцкого, а уже правда мужской солидарности окопных будней и солдатской дружбы слышалась в интонациях твоей книги.