Том 2 - Валентин Овечкин

Павел. Сердишься, Катя?

Катерина. Нет…

Павел. Не уеду я…

Катерина. Да?.. Паша, я всю жизнь одна. Я еще и жить не начинала. Дура-баба, два раза замужем была, а говорит — жить не начинала. Нет, Паша, правда.

Павел. Верю…

Катерина. Знаешь, как я выходила за Матвея? За первого, которого бросила? Тебе, может, говорили уже: «Муж у нее кулак был…» Когда наш отец умер, мать осталась одна, братишка, сестренки маленькие, хозяйства нет, нечем нам жить, и тут посватал он меня. Он вдовец был, ему хозяйка была нужна. Крепко жил, скотом торговал, сеял много, и жена его как раз в жнива померла от заражения крови, косой порезалась. А мы голодали… Мать говорит: «Иди, хоть сама не будешь голодать, а может, и нам пособишь». Подумала, подумала, деваться некуда — пошла. Как чужие жили мы с ним. Он свое, я свое. Первый год при колхозе он кладовщиком был. Каждую ночь у него банда собирается, водку пьют, власть ругают. Я от него еще до высылки ушла. Все люди скажут. Первой бабой была я на селе такой, что мужа бросила нелюбимого… Загубила только молодость свою.

Павел. Долго прожила с ним?

Катерина. Три года. Как сон страшный вспоминается то время… А второй, Василь, тот хороший был человек. Работал в колхозе неплохо, не совестно было за него перед людьми. Только тихий, робкий. На людях чтоб ему выступить, слово сказать — ни за что! Спору, крику, как огня, боялся. Пасечником он работал. А в армию его взяли, как оно называется, в пэвэо, что ли, вот те лебедки крутить, что воздушный шар поднимают… Когда передали мне люди, что он в лагере под Черкассами, в плен попал, я все продала, что было, тряпки, какие оставались, продала, телку продала — заплатить начальнику лагеря, чтоб выпустил. Пришла туда, смотрю: ходят за проволокой не люди — тени. Вызывают Василя Дорошенко. Вышел он за ворота — если б встретила на улице, не узнала бы. Потому и выпустили, что уже помирал. Черный, худой, волосы клочьями, штаны, оборванные до колен, а рубахи совсем нет, дерюжка на плечах. А был мужчина полный, видный такой. И не улыбнулся мне. Довела я его до речки, обмыла, надела чистую рубаху, стала его кормить — не ест. «Не могу, говорит, глотать, в середке все побито». Пятнадцать километров прошли до хутора, тут нас одна старуха пустила переночевать, он как лег, два дня пролежал и скончался там…

Павел. Сын от первого мужа был?

Катерина. От первого был сынок, Ваня, семи лет утонул в озере. И больше не было детей… Видишь, Паша, какая у меня жизнь!

Павел свертывает папиросу.

Опять кресать будем? Нет, уж теперь ты держи, а я буду кресать. (Выкрешивает огонь, Павел прикуривает.)

Павел. Не пара я тебе, Катя. Тебе муж нужен, хозяин в доме нужен. А какой я хозяин без руки? В эмтээс я работаю — трактористы мне помогают. А тут я что ж, по теории буду тебе рассказывать, как плетень починить или крышу перекрыть? Колодезь вон завалился, к соседям по воду ходишь. Телка растет, сарай надо строить. А я и папиросу прикурить сам не могу.

Катерина. Паша, глупый ты! Мне не хозяин нужен — человек, ласка твоя. У меня руки здоровые, я сама все сделаю. Мы за войну все научились сами делать. Полюбила я тебя, привыкла к тебе, будто мы с тобой век живем. Не уходи от меня. Я вижу — томишься ты. Не бросай меня одну. Я такого, как ты, всю жизнь ждала. Не уходи, Паша!..

Павел. Ждала?.. (Долго, чуть отстранив ее от себя, смотрит в лицо Катерине, осторожно приглаживает ее волосы.) Нет, не уйду…

Занавес.

Действие второе

Тихий вечер в поле. Солнце на закате. Степь местами черная, недавно вспаханная, местами покрытая зелеными всходами. На заднем плане — Горюнова балка, место расстрела звена Ольги Хромченко. У братской могилы памятник — кирпичный, побеленный известью, украшенный свежей зеленью обелиск. Где-то вдали гудит трактор. Слышна песня — идут с поля женщины. Время — канун Первого мая. Дорогою проходят Андрий и Мусий Петрович, поднимаются на курганчик у дороги — старый дзот.

Андрий. Первые всходы хороши. Уже ворона спрячется. Пошло все в рост… А жито какое на той высотке! А мы ж там и не пахали.

Мусий Петрович. Жито? Доброе жито будет.

Сзади к Мусию Петровичу и Андрию подходит Максим Трохимец с топором и пилой.

Максим. Пáдалица. То мы при немцах там сеяли жито и не убрали его. Осыпалось и выросло опять само.

Андрий. Сколько его там?

Мусий Петрович. Сколько? Да гектара два будет. Пудов сто возьмем… Только кого туда пошлешь косить, когда поспеет? Тот бугор раз десять из рук в руки переходил, по нем и наши лупили и немцы. Там неразорвавшихся мин — как на бахче кавунов в урожайный год.

Андрий. Саперов бы туда сначала…

Максим. Однолично убрал бы хозяин. По колоску бы повыдергал осторожненько.

Андрий. Одна у тебя песня, Максим… Где был?

Максим. У бабы Гальки на огороде.

Андрий. Что там?

Максим. Рассаду поливают. Чигирь наладил им. Крутится…

Андрий. А тут видал, как крутится? Колосовые кончаем. А ты что говорил?

Максим. Что я говорил? Ничего не говорил… Посеем, конечно. Для того и земля, чтоб пахать ее и сеять… Только если б единолично работали, я бы вон там огреха не бросил. (Показывает рукой.) Ишь, какой просев! От края до края порожней сеялкой проехали… Хлеборобы!..

Мусий Петрович. Какой просев! Присмотрись лучше. То там окоп, траншея. Объехали ее. Ты мою бригаду не позорь.

Идут Нюрка с девчатами. Тарахтят повозки, слышно: «Гей, гей! Цоб, цоб, лыса! Цобе!»

Нюрка. Дальше объезжайте, девчата! Туда, аж за курган.

Андрий. Куда направляешься, Нюра?

Нюрка. Идем вторую бригаду на буксир брать.

Андрий (Мусию Петровичу). Слышишь, Мусий Петрович? Тебя — на буксир.

Мусий Петрович. Меня? Дида своего лысого пусть возьмут на буксир! Я еще вчера кончил.

Андрий. Как — вчера?

Мусий Петрович. Вчера. А то что ж, прохлаждался бы тут с вами? Бригада там, а я тут.

Нюрка. Кончили? А то чьи люди работают? (Показывает вдаль.)

Мусий Петрович. Люди? Мои люди. То они сверх плана сеют.

Первая девушка. Ой, пойдем, диду, перемеряем!

Вторая девушка. Плохо наше дело, Нюрка! Пропало знамя…

Андрий. А говорил вчера — восемь гектаров осталось?

Мусий Петрович. Сбрехал, Андрий Степанович. Согрешил на старости лет.

Андрий. Усыплял бдительность противника?

Мусий Петрович. Эге, напускал туману, чтоб эти сороки не пронюхали, что кончаем.

Первая девушка. Нечестно, диду!

Мусий Петрович. Эх вы, первая бригада! Названием только первая!

Нюрка. Ничего, диду Мусий. Еще посмотрим. Еще пропашные впереди.

Мусий Петрович. Чтоб я им поддался — да никогда! Я ж тебе говорил, Андрий Степанович: старый конь борозды не испортит.

Нюрка. Ну, довольно, расхвастались… Так что будем делать, девчата? Назад ехать? (Одной из девушек.) Санька! Сколько у нас ячменя осталось? До вечера высеем? Андрий Степанович! Можно тут загон отмерить?.. (Кричит поехавшим на коровах.) Эй, девчата! (Свистит.) Стой! Заворачивайте сюда! (Девчатам.) Посеем и мы сверх плана, в фонд Красной Армии. А?

Первая девушка. Да уж от них не отстанем.

Нюрка (за сцену). Загоняйте отсюда все плуги в одну борозду, вон на тот кустик. А ты, Санька, налаживай сеялку.

Мусий Петрович. Не так, не так, Нюрка! Нельзя пахать на гору. Пойдет дождь, и вся вода стечет по бороздам. Надо так, поперек косогора. Эх вы, пахари!

Нюрка. Ну, хватит вам, диду Мусий, не дразните, а то заплачу. Тут так хотелось на первой посевной прославиться!..

Первая девушка. Мы и чехол сшили для того знамени от дождя, чтоб брать его с собой в поле…

Андрий. Дид Мусий поставит его у себя на высоком кургане, и вам будет видно.

Вторая девушка. Говорили тебе, Нюрка: пошли кого-нибудь к ним в разведку, чтоб в точности узнать, когда они кончать собираются. Мы бы и домой не пошли, ночью бы досеяли. Ночь была такая месячная.

Нюрка. Говорили, говорили!.. У тебя мать во второй бригаде работает, не могла у матери выпытать. (Плачет.)