Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский

а сам, меж тем, страдаешь… Головы, головы отсекать, выходит? И прав ведь Ты! Куда жесточе вина человека за похотение очей, за мысли свои, завистью лютой терзающие и на всякое злодеяние против ближнего толкающее, а паче оного – гордыня житейская, от коей всё зло в свете, кажется, родится.

А ведь, и себя спрашивая о сопричастности к этому злейшему из пороков, вынужден бывал Федька признать и свою в том вину. Унижения для себя не терпела душа, возвышение всякое меж другими доставляло ей радости неизмеримые. Гордыня, чистое зло, видать, владело им, да и как смирение в себе учредить, здесь, на этом месте находясь, это воспринимая и испытывая!!! Он не знал.

И всё, пожалуй, без остатка смирение своё отдавал Иоанну.

На него одного и надеялся.

Странное пламя с собой разговора словно растапливало перед ним непроходимую прежде льдистую пелену. Делало её прозрачней, неощутимей на вид. Горький привкус прозрение это сопровождал, горький и ясный, час от часу яснее, и… жуть нападала. Демоны ли то его смущали и мучили, как мало кого, теперь спрашивал себя Федька, на Иоанна глядя и не смея отмахиваться от этих мук. Ведь и Он не отмахивается никогда. Так страдает, как никто и никогда на памяти его недолгой. Он мучил сам себя, вопрошая без всякого ответа, справедливо, ужасающе прямо, как полосуют себя бичом или ножом, в этой боли и крови выплёскивая то, что не сказать никаким словом. Он был честен в своём покаянии. Его боялись все, рядом побывшие, но иным совершенно страхом, чем те, кто виновен был перед ним в помыслах противных. – Их страх был крысий, подлый. Они ненавидели. Здесь же было боязно за то, что за Ним не поспеешь… И Он отвергнет тебя. Гордость то была житейская? Она самая… Обнимала и душила, суженная. Хотелось любви Его. Непременно…

– Дух Святой, снизойди на меня, грешного, неразумного, слабосильного, посвяти меня в выси свои… К разуму и чести, от… похотений моих плоти, и очей, и… горделивости! Избави!

Пение на хорах возобновилось, окрепнув последними торжествующими и светлыми и грозными накатами.

Начали кадить ладаном, и храм весь воспарил в этом благодатном мареве, и все опустились ниц. Федьке померещилось, что и стен нет, а всюду – молоденькие деревца зелёные, берёзовые, янтарные светом тёплым пронизанные, свежие, как бы сама Жизнь проступала через камень и суровость и полутьму, воском душным полною. И деревом пахло, и солнцем, и покоем за гранью бытия даже…

Странная это была служба. Все земские на митрополита и на алтарные образы смотрели, а на стены и своды и опорные столпы, новой прекрасной росписью покрытые – с опаскою, мимоходно, притом истово крестясь. Зло некоторые. Всех их Федька отметил, кто и как смотрел, и на кого.

Ясно, не верили Иоанну, и негодовали, не ведали, что подумать на то, как он снова выказал волю. Неслыханную!

Это Федька как-то уразумел, уже поднаторев в церковных художествах, отчасти Иоанна слушая, который успокаивался беседами о таком, слушателя в нём находя внимательнейшего, чуткого, отчасти – сам, мимоходом хватая на лету и себе, что государю мило. Не скопище злата видел в роскоши своих велений государь. "Свет сада Эдемского, Красота, блеск рая на земле в той красоте, и хочет душа этим видением возвышения!" – так говорил государь, руками, точно младенца, икону Троицы Андреевской лелея. Оклад заказывал для неё по своим рисункам и словам… А работали над Окладом Троицы слободские златари, чеканщики и вышивальщицы.

Ну а с Архангельским то же было, но – иное. Тогда Государь сам решил, как своё Царство утвердить, о многом сразу думал. Един Бог, и Един Он – после Бога – тут был. Обязан перед всеми, и надо всеми тем властен.

Решили, значит, что заискивает царь перед ними (вот искренне ли!), исконными самовластными господами своих уделов, что зароняет семена каверзы небывалой в умы наследников молодых… Красой и величием изображённой всей родословности обманутые, они и не вспомнят вскоре, что негоже нимбами золотыми, аки святых, почитать многих из князей прежних, противников друг другу заядлых, злодеев, убивцев братьев, клятвопреступников наравне со святыми равноапостольными мужами тут… Усыпальница великих князей не знала ещё такого! Всех врагов бывших, почивших, Иоанн тем будто примирял, ставя вровень с древнерусскими и Московскими первыми учредителями, святопочившими, и Юрия Звенигородского, и Василия Косого, вины тем их все перед княжеством московским упраздняя, объявляя всех их в едином пантеоне покровителями Москвы, единомыслие утверждая. Неслыханно сие было! Люди смотреть станут и знать, что единому делу обречены, и, памятью краткою страдая, на красоту богатую благолепную любуясь, с соизволения митрополичьего устроенную, верить в то! Год лучшие мастера ехали сюда, и своды Архангельского писали по указанию Иоанна… И теперь вот снова содрогнулся боярский честной мир. Вероломству Иоанна нет предела, меж своими вопили одни, а другие притихали, видя в этом новом канонов преступлении волю Иоанна к новому для всего обустройству. Страшному, конечно, но всё яснее становилось: Господь ставит над миром того, кто готов и может биться, за свою честь Государя, за своё право вершить судьбу всему, и, может, Он прав в том. Так рассуждали те, кто поменьше был князей удельных, но жить и дальше в своих имениях располагал. И Иоаннову дару уже многие начали верить. И даже среди люто Иоанном ненавидимого, вечно мятежного семейства Шуйских разные водились теперь намерения… А что уж о других говорить.

Впрочем, не успели как следует рассудить о явленном государем в соборном художестве "примирении", как начало твориться опять нечто дикое. До Москвы новости доходить стали, что будто бы без разбору всякого налетали государевы люди опричные на добрые семейства, всюду, где объявлена была местность "опричною", среди коих княжеские и боярские были, и дворянские, и вовсе малого звания помещики из дворянских детей, и указом особым вынуждали в одни сутки чуть ли сбираться, да ехать на поселение в "подрайскую землицу" – кого в Казань, кого – в Свияжск и город Чебоксарский. Земли же их раздавал на поместья своему войску, что многими тысячами все эти месяцы прибывали под Москву по государеву верстанию, и своим приказным, что должны были теперь с чего-то кормиться вблизи него. Сперва речь даже такая велась, что множество жён и ребят малых из тех ссыльных семейств заставляет царь пешком тащиться до нового места, выкинув из отчих домов без скарба даже и вспоможения, и побираться по дороге, чем Бог пошлёт. Понятно, что насилию такому люди знатные противились, но выволакивали таких силою, под угрозой кровавой расправы на своём же дворе. Неслыханно сие было!!! Страшная эта сплетня, с