Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский

– Все мы – люди грешные малые, государыня. Разум мутится, право слово, на него глядючи. Однако, жить с земным же нам, не с божеским. Глупые то воображения, согласна я. А вот Нюшка его вовсе не разглядела, ей такие не по нраву, говорит, мне здоровенные да с бородкой чтоб курчавой, да лицом попроще, своего племени, словом. А этаких, как кравчий, опасается.

Таня покаянно повздыхала, но, чуя некий горячий интерес княжны к предмету разговора их, не стала случая упускать поделиться некими сведениями, и тем самым к госпоже приблизиться ещё доверительнее. Княжна то же и сама поняла безошибочно, придвинувшись поближе, предвкушая нечто запретное, что сейчас Татьяна ей поведать хочет… Видения того позорного, непристойного, что у всякого мужчины она теперь подразумевала под одеждами, она стеснялась до морока, до тошноты даже, но… Но демона своего лелеяла втайне! Ему одному, кравчему царскому, дозволяла в мыслях своих иметь тело змеиное, не человечье, и, сообразно, этот член скользящий, чешуйками сверкающими покрытый, точно кольчугой шёлковой, и не оскорблял тем он её девичество, а был тайною, как сама Природа-Лада…

– Говорят, Варвара Васильевна, он – такой… Ну, не для нас, говорят, знаешь?

– Как это?! Для кого же? Не человек он, что ли?!

Тут Таня, поняв, что лишку сболтнула, да отвертеться от сметливой княжны не получится, перекрестилась, да и начала на ухо ей нашёптывать то, что сама слышала от баб внизу…

Не сказать, что с княжною творилось в ту ночь. От откровения, подругою явленного словами простыми и ясными, Варвара Васильевна опешила. И образ кравчего царского перед ней и померк, и возгорелся заново как-то зверски. Как и всё, с мужеским связанное. Ужас и жар её томил, и глаза закрывая, видела мельком то, что в аду разве возможно… С рассветом только упала в сон.

И в Кремле, в царицыной палате тоже шло гульбище. Девки-иргицы, шутихи, забавницы, выкликали пословицы и прибаутки, и в сенях больших, особо для гуляний всяких устроенных, тоже берёзки завитые устанавливали.

Почто, зачем, царица Мария не знала, всю эту кутерьму и дурачество через силу терпела, по законам общего празднества. Пили много мёду и пива, и вина, и тем хоть царица утешалась.

Намного свободнее, чем обычно, проводилось это совместное трапезничание. Царевичи угощались у её стола, подбегая за сладостями, и их развлекал постылый Басманов. Иван, сильный и высокий, нравом яростный, уж не занимался младенческими забавами, которые по-прежнему младший брат любил, и всё за нож хватался, а Федька-кравчий с ним присел рядом, обнимал сильно, и вынул свой нож, тесак громадный, что все опричники теперь за поясом носят, и они стали мясо кромсать и есть с лезвиев их, смеясь. Чуть проморгал – и всё! – язык себе отрежешь. Хохотал царевич, прознав такую хитрость. А послы иноземные, по обычаю на пир приглашённые, косились на них, соглашаясь, что русские дики все невозможно.

Государь смотрел на это с удовольствием явным. Вино и веселье семейное умиротворило его вполне.

Полюбил с некоторых пор царевич Иван кравчего государя-батюшки. Весело с ним было, горячие речи говорил он, смеялся открыто, без смущения и жеманства всякого про всё на свете рассказывал, учил шуткам и шалостям, каких от нянек не дождёшься, да и от дядек тоже. Те же вечно осторожничают, каждый шаг с оглядкою делают, страшась всего и друг друга опасаясь. Тоска и скука смертная средь них была. Совсем не то был Федька-кравчий! Почуяв в нём товарища в забавах, встречал царевич Иван Федьку Басманова горящим взором, и на долгожданную обещанную ещё с зимы охоту мечтал с ним о бок отправиться непременно, как государь только разрешит. Борис, племянник Годунова Дмитрия, приставленный кравчим к царевичу, одногодкой ему будучи, следил за ними внимательно и несколько ревниво, но не так, всё же, как младший Трубецкой, мечтавший о государевой опричной гвардии, и с трудом коротающий свой год до вступления в неё.

Тем временем приходилось Федьке прямые свои обязанности исполнять. Отпивая глоток из новой чаши государевой, подносимой стольником, подавал её Иоанну с поклоном, красивым и плавным, как всегда. И хотелось ему, чтоб голова вскружилась, но такого нельзя было на пиру общем. А чтоб не хмелеть, и для прочей защиты от всечасной угрозы отравления, стал он теперь перед большими застольями принимать растолчённую в воде золу древесную. Выпивал сперва льняного масла, а после золы полную меру, и тем самым всегда трезв оставался. То же делали и все ближние защитники государя.

При всём при этом неотвязно, злостно и подло терзала его загадка той выходки неизвестного воздыхателя. Да и себе теперь порядком он дивился. Отчего не разглядел его прямо, не прервал сразу похабные предложения, зачем ввязался в скаредную ту беседу, да более того – облапать себя дал! И сам предложенного "коня" обжал ведь ладонью, и даже не подумал, а что, коли б государь это видел. Путались мысли тут у Федьки. Ведь государь такие штуки грубые мужицкие прямо обожал, только вот для себя Федька пределы дозволенные в том понимал, и опалиться мог бы вмиг, ежели что вдруг Иоанну не по нраву покажется… Ведь не пришло же ему на ум раздеваться, и, как все новобранцы, в том братании барахтаться. Что за чёрт! Кто, кто это был? Что такого в его голосе задело, настолько, что повёлся?

"Люблю тебя" – этак сказать не всякий бы смог. Так сказать! Так дерзостно и честно. Честно! Вот, вот что подкупило, смутило, внезапно прозрел Федька, и чуть не споткнулся на ковре, и из чаши красное вино выплеснулось на белую опушку его рукава… Иоанн с лёгким удивлением на него воззрился, и Федька побелел. Привычным духом воинским со смятением справившись, он улыбнулся шаловливо и извинительно, и государь приподнял чётко надломленную бровь, любуясь этою игрой.

После, в покоях государевых оставшись только со своими, опричными, и уже по их трапезной расхаживая смело, как по родимому дому, Федька не прекращал гадать, присматриваясь к тем, кто, по его пониманию, способен был на такое к нему вожделение.

Васька нёс пьяную бредятину, как всегда, полную гадостей и постоянно на сношения противоестественные намекающую, и вокруг него ржали и пили сотники, а государь отдыхал, устроив усталые ноги, в мягкие меховые чувяки переобутые, на подложенных подушках.

И тут Федьку как громом трахнуло. Мимо стола одного проходя, беззаботно разнося чарочки для веселья, чётко услыхал он тот самый говор. И опять – об аргамаках… Развернувшись, оказался прям напротив него, и выплеснул ему на чёрный кафтан все чарки с подноса разом. Он вскочил,