Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский

понадобится, матушка. Справимся сами, как думаешь? А наших-то, боевых, похоже, пока Алексей Данилыч при себе, значит, в Москве оставляет.

– Возьмём, коли придётся. А быть ненастью… Вокруг тьмы такие…

– Бог поможет! Коли сами не оплошаем.

Они так толковали неспешно, а Петька подслушивал. Девицы теремные все вольно отпущены сегодня были, и с узелками снеди, пирожками с луком да яичницей, на весь день отправились, и за ними парни следили, как всегда, запасаясь заведомо гостинцами повеселее для подружек – орешками, яблочками в меду и прочими соблазнами, а кто постарше – и пивом в туесах, да только Петьке это не интересно было. Вот чуть позже, как свистнет его Терентий, племяш Буслаевский, так и пойдём подглядывать… Там будет, за чем. А пока пигалицы верещат и хороводят, простодушно-хитроватые взоры пряча и от подружек даже, и до Троицы клянутся в верности, а после, в Духов День, в воду спустят все клятвы свои, там и глядеть не на что… А вот попозже, ночкою да под кустами, ой, много чего можно было углядеть, от чего сердце грохочет везде, и жарит внизу непотребно…

– А тебе кто нравится? – спросил Терентий, отодвигая ветки густого орешника, и придерживая Петьку за плечо, на всякий случай.

– Алёнка!

– Она ж просватанная…

– А чо ж не женятся?

– Сперва жених в прорубь рухнул, хворал почитай до весны, кровью харкал, уж не чаяли, что выживет. А теперь – не знаю, вишь сам, всё на суженого гадает, значит, или на него, или на другого… Пойми их!

– Алёнка хороша. Весёлая.

– Да глупая она. Глянь, всем подряд улыбается! Глаша лучше… – и младший Буслаев показал на себе достоинства Глаши, и оба подавились нечестивым смехом, изо всех сил зажимаясь, чтоб не выдать своего тут пребывания.

Меж тем, девушки вынесли завитую берёзку, усадили наверх своего венка кукушку, и принялись кумиться через него попарно. Троекратно целовали крестики, а после, обмениваясь ими, – друг дружку. Остальные пели:

– Вы, кумушки, вы, голубушки!

Кумитеся, любитеся!

Не ругайтесь, не бранитеся!

Сойдитесь, полюбитеся,

полюбитеся, подружитеся!

Подружитеся, поцелуйтеся!

Покумимся, кумушка,

белая голубушка,

чтоб нам не браниться,

чтобы век дружиться!

– Ишь, заливают! – Терентий снова, забывшись, ткнул локтем в бок боярского сына, – А опосля станут глазья подружкам выцапывать, и так браниться, что батюшке не снилось! Хах! Вся дружба у девок до первого милого!

– А ты почём знаешь?

– Да уж знаю! – веско и без пояснений отрезал дружок Петькин. Не очень понимая, но очень завидуя познанию такому, Петька только вздохнул глубоко и с чувством. Девчонок он и сам не терпел.

– А ты со мной в Москву поедешь, коли что? – отойдя далеко по берегу, спросил Петька своего друга.

– Да я хоть щас, Пётр Алексеич. Думаешь, мне тута очень весело?! Вона, что мне без тебя – паши иди, и баста, батька оставил на люди, и мамка не пожалеет, легла, вишь, до сроку… – Терентий звонко пришиб комара, впившегося в загорелую пушистую щёку. – Поедешь в Москву – возьми меня, Пётр Алексеич! Верою-правдою сослужу. А на войну идти – так с тобою!

Короткой улыбкой Петька принимал эту клятву, пока над ними вокруг, вдоль речки, звенела в берёзовой роще девичья простодушная помолвка в подруженьки.

Москва,

4 июня 1565 года.

Ещё вчерашним днём Москва начала наводняться лучезарной берёзовой зеленью. Со всех сторон, из всех окрестных рощ и садов посадских, несли в город берёзовые ветви, по своим подворьям, теремам, избам и лачугам, землянкам, хуторам казённым, дворам княжеским и подворьям торговым, батрачьим времянкам и привратным часовням – всюду, где был дух русский, где чуткое сердце земли этой билось и трепетало всемерной радостью нового воскрешения, обращения весны в лето, озарением последней перед страдной порой вольной волею, осенялось человеческое обиталище юностью первой живой магической силы самой свежей весенней зелени древесной.

"И рада бы весна на Руси вековать вековушкой, а придет Вознесеньев день, прокукует кукушкою, соловьем зальется, к лету за пазуху уберется", – так говорилось об этом удивительном веселье, где и молодость и смерть, и встречи и провожания сплетались. Извечный венок-хоровод тот сладостен был для душ земных.

Девушкам это поручалось – берёзовые дары собирать – со времён незапамятных, тем, что из отроковиц вышли весной в невесты, точно бабочки в первую оттепель, и столь же скоро должны будут погаснуть, по неразрывному кругу бытия оказавшись жёнами, материнству и трудам житейским отдавая себя до самого конца и вздоха последнего. И, точно в особое за этот долгий подвиг воздаяние, старухам отдано священное право обметать в ту субботу, на Радоницу, могилы на погостах, всё теми же свежими берёзовыми вениками, пращуров тем утешая, пробуждая их упокоенные очи открыться на миг и глянуть на потомков своих, и помочь иной мудростию…

За полдень перед Архангельским собором Кремля скопились убогие, всё с теми ж ветвями, протягивали их проходящим, а как появилось к обедне праздника Святой Троицы митрополичье шествие, так с воем заполошным к нему кинулись, в тонкую пока что пыль у дороги к храму. И ярко-зелёную дань свою, в защиту словно, валяясь головами, блохастыми, и плешивыми, и изъязвлёнными, и в платках бесцветных рваных, в пыли, над собой поднимали. Благословения просили, как повелось, но митрополит под колокольный перезвон прошёл во храм, на них особо не глядя. Им после щедро подадут.

Не особо жаловал владыко Афанасий всяческое отступничество к староверию, и обычаи его по возможности изжить старался внушениями пастве, а освещение дерев на Святую Троицу, а особенно – слёзных трав145, как раз к многобожию, идолопоклонству причислял. Пошто, терпеливо, но строго вменял он при случае и прихожанам, и слабодушным иным приходским пастырям, у неведомых демонов от недоброго защиты просите, когда есть на нас всех Бог Единый, Христос наш, и наши святые заступники? Молитесь им, у них просите помощи, а бесовские эти да шаманские привычки бросать надо, колдовство это всё и знахарство – не от Бога они. От тьмы и неверия. Пугались, крестнознаменовались, каялись, ведь колдовство есть вина тяжкая, наказание за неё великое быть может. Но – верили, верили-то непреклонно, правдами-неправдами, а тащили и тащили всю Троицкую неделю в церкви и берёзки, и травки, и можжевеловые веники, и, покаянно ропот своих батюшек выслушивая, коли уж прямо не гнали их, а всю деревню не накажешь, со вдохновением алтари самих церквей украшали ими щедро.

Право слово, весело и прекрасно, свежо, светоносно вокруг от этого становилось всем. Тревоги грядущие всегдашние за урожай, тяжесть непрерывной, до осени, работы полевой предстоящей – всё отступало, красотой этой нежной исцелялось, а чаяния на лучшую судьбу возгорались и сил прибавляли. Да и как отказать было простонародью в этом, если на Пасху ветки вербные, куличи и яйца освещаются, на Спас Успение Богородицы – яблоки и прочие садов дары, а