Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский

на Крещение – вода всякая, и не могли никак в толк взять старухи, чем берёзки тут провинились. И напрасно было им втемяшивать, что куличи с яйцами – то Христова Воскресенья воплощение, а веники их – нет. Кивают, причитывают, плакать принимаются. Хуже того – матерей да сыновей померших поминать. Посулы, опять же, суют, руками дочерна заскорузлыми, от трудов непомерных искорёженными и дрожащими, кто чем богат. Ну, с некоторых пор решение в синоде принято было, как и с зимним Николой, если не удаётся искоренить столь глубоко засевшего привычного обычая, и гуляния молоди, то с четверга этого Семицы, а где и раньше, на Вознесение Господне, прицепили празднование всё к Николе-вешнему, ко дню жён-мироносиц, а берёзки и прочее – нарекли деревом Христовым… Через него, стало быть, и снизошёл Дух Святой на землю. И успокоились все на том.

Что там по деревням девки хороводили, с кем целовались, венками менялись, где по борозде бабы катались146, а где в небо лесенки147 кидали, рожь заклинали, а о Русальей неделе все поголовно хоть и знали, и порядком справляли, речи о том в церкви не шло, само собою… – Но творили заклинания и заговоры, запросто мешая в древние приворотные речи смиренные воззвания к любимым святым, и к Богородице, конечно же. Велика и неразрывна была кровная смертная связь народа с этой землёй, со своими мертвецами в ней, со всеми её дебрями и волшебством, и тяжким трудом дающейся благодатью, и чем-то непостижимым, дарящим радостное стремление к жизни… К теплу любви её. Вопреки всем напастям.

Раз берёзки святить начали, то и прочее дозволяется. Подумаешь, поют ночью на реке… Так всегда было. Ну а и народится после Купальской ночки на селе кто – всё работник ведь. Ратник. Защитник… В крестинах не отказывали. Хоть и не одобряли. За то могли прозвище дать сообразное, к имени в придачу, но и только. Добрый всё-таки народ, и сколь бы не строжили каноны церковные его за прегрешения, а милосердия к себе он требовал, в себе же к себе снисхождение нёс. Единственный то был раз в году, когда, в Русалий велик день, или в Навскую Троицу, или в Зелёные святки, Семуху и Тюльпу, как звали по всем землям Руси, от Балтики самой до южных украин, Великий четверг в канун Троицкого воскресения, отпевать церковно разрешалось даже заложников148.

Государево появление, как положено, обставлено особо шло. Из Успенского собора являлся царь своему народу, после службы основной, и всем вокруг, по очерёдности чинов, раздавались освещённые "царские листы" с великим торжеством, под гулкий голос звонницы Ивана Великого. Но государь обычай завёл все кремлёвские соборы затем обходить, и решил особо почтить сейчас Архангельский, усыпальницу великих князей… И стрельцы в красных кафтанах, и опричные молодцы, в чёрном с головы до ног, со сверкающими в солнце бердышами и торжественными строгими лицами, стояли по обе стороны всего его пути. Рядом с государем, от всего отстранённая, шла царица Мария, под сенью одеяний золотых тяжёлых, опустив искромётные очи. Всё было чуждо ей, и все чужды. И окаменелость её совсем не схожа была с возвышенным вниманием государя, вместе с митрополитом бывшего главною фигурой торжественного действа.

Шли оба царевича, со свечами в руках, чтоб зажечь их внутри храма, как начнётся служба, в окружении своей стражи и отроческой, столь же блестящей, свиты.

За ними, отделяя своим щитом государево семейство от прочих, следовала когорта ближних, и первыми в ней – воевода Басманов с князем Вяземским, и князь Черкасский. Мстиславский, Бельский, Трубецкой, Челядин, и все думные бояре вышагивали в процессии, старательно придавая чертам своим вид благочестивый и отрешённый, подобно тому, с которым шествовал государь.

Федька держался своей стороны, как всегда, за левым плечом Иоанна. Глаз тоже особо не подымал, но следил за всем вокруг. Само собою… И всё меж лопатками чесалось немыслимыми сполохами, чтоб сейчас кто-то кинулся сдуру, или по наущению заведомому, разорвав внезапностью цепь верной гвардии, на красный ковёр, пред государя выстланный, и попытался ударить его ножом или саблею, или даже выстрелить… И он бы показал, что уже умеет! О, как бы показал!

Колокола трезвонили, праздничные одежды свиты дворцовой и церковной блистали ослепительно и радужно; славословное чествование разнообразным, тоже празднично, во всё лучшее одетым людом кипело оживлённым гулом, и вместе всё мешало видениям таким, к счастью.

А во храме уж и вовсе некогда было Федьке мечтать. Только успевал исподволь следить вкруг них. Во всё великолепное действо, положения на листа149, изъятие его от Государя Митрополитом и передача далее, по храму, раздача когда всем была освещённой травы от престола самого, все кланялись, непрестанно и истово. Порыв священнодейства охватывал и качал, точно на волнах эфирных, тысячное собрание… Как на поклон дело шло, так он, осеняясь, сгибался чуть не до полу, как государь, и кудри его, рассыпаясь, застили на время и лик, и взор… А когда в особом благоговении, под руки стольниками поддерживаемый, внимая молитве, простирался государь с колен ниц на ковёр трав, розовою водою окроплённый, у престола Всевышнего, то и Федька по прохладному полу пластался рядом, власы по камню рассыпая… И пение хоров, радость утверждающее, успокаивало даже. Ко всему, страшно вдруг захотелось спать. Со всеми приготовлениями в канун ночью глаз не сомкнул, почитай, а поднялись до зари… А недавно, в Слободе, едва не нарвался на гнев государев, да так лихо: как согнулся, на заутрене, ткнулся лбом в ледяной пол, под дивный запев иноков, самим Иоанном придуманный, да и заснул, провалился мгновенно… Темно ещё было, а вчера и минуты не присел, вымотался весь, и вот упал, точно младенец! Все бдили, разогнулись, а его государь за плечо с полу поднял. Не забыть того негодующего взора его мимолётного… Страшнее же был стыд перед теми, кто рядом стоял и это видел. Тут же снова, оглохнув, остановясь дыханием от проступка своего, пусть невольного, он упал лбом в ледяную плиту. И пение, суровое и упоительное, разрывало душу.

Но пуще стыда того был его собственный уже гнев, как принёс Сенька последующие об том байки, что повторяли на разные лады и опричные их "псы", и дворовые, и, уж верно, посадские все, кому не лень: Федора-то царская, точно жёнка молодая, ночами уматывается, видать, так, что во всякую минуту днём отсыпается. Ему самому такое никто покуда в лицо не сказывал, да во всяком смешливом взоре встречном теперь мерещилась обида. А прозвание гнусное, уж вне сомнения, Грязной, паскуда, Васька сочинил, хоть