Эпитафия Любви (СИ) - Верин Стасиан

Знал же, знал, что случится! Из этого следовал вывод, ужасающий вывод. Отрицая его, Магнус ополчился и психологически давал отпор, сколько хватало возмущения, уподобляя себя простому адвокату, вставшему объяснить факты в деле, где единственным судьёй был разум:

«Нет, не может такого быть, это просто недоразумение!» — «Что если нет?» — «Я всегда ожидал худшего, я был бы готов». — «А мёртвый раб в планы входил?» — «Не в Сенате» — «А чем Сенат хуже для брата?» — «И не с армией ликторов у дверей». — «Они ударили тебя». — «Но не убили». — «Что это значит?» — «Он хочет меня защитить от чего-то». — «Или отомстить тебе за вето». — «Зачем присылать ликторов?» — «Догадайся с трёх раз…» — «Месть сенаторам?» — «Или переворот». — «Бред! Плохо убивать раба, но какой там переворот, Сцевола побоится… кто-нибудь стянет войска и…»

Когда-то его брат дрожал при виде своей тени, был немощным, как старица, и заслуженно носил бы прозвище тряпки, если бы ходил на палестру. Но он был религиозен. А правда в том, что в религиозном человеке спит чудовищная сила. Трибуну не понаслышке было известно, что бывает, когда чудовище просыпается и в намерении подтвердить смысл своего существования крушит на своём пути всё.

И в то же время — нет, это не правда, рапортовал здравый смысл, опирающийся на логические конструкции, отметающий эмоции. «Гай ревнивый, эгоистичный, фанатичный, властолюбивый интриган! Но чудовище ли он? Не, что вы! Чудовищен режим, породивший его. Чудовищна религия, возбуждающая волю к ненависти. Чудовищны его притязания на жизнь и смерть свободных людей. Не он сам… Да и более того! В наших жилах одна кровь, было у нас одно детство, если он чудовище, то и я тоже…»

Таким образом, что можно сказать? Истина в чём-то другом? Или истины не существует в принципе? От мыслей связки вен трещали, как высохшая полынь в деревенских огородах в период весенней уборки. «Я выясню… выйду и выспрошу брата, вызнаю, выпытаю если надо!»

Выйдет же он рано или поздно. Его-то не продержат долго в темнице, а вот за островитян, сидевших в камере по другую сторону коридора, Магнус не ручался, не особо-то важны ему были разборки двух религий.

Но он не мог мусолить одну и ту же мысль о незаконных выходках старшего брата, и при этом не «поехать крышей» от поиска точек и запятых в этой истории. Чтобы себя занять, трибун завёл с островитянами разговор на тему, которую и планировал поднять ещё в Сенатос Палациум, да вовремя осёкся, чтобы сенаторы не подумали, будто он спутался с врагами самого Величества и вообще как-то повлиял на их приход в Аргелайн.

— Надо было мне догадаться, что вы не из Фарентии, — с любезной непричастностью припомнил их встречу. — Эй, господин, а почему ты обманул? Я не обижаюсь, ты не подумай.

Мужчина приподнялся.

— Обманул? — переспросил он.

— Не играй в дурачка.

Собеседник погрузился в раздумья.

— Это было необходимо, — сказал он.

— Можно подумать, я бы выдал.

— Необходимо, — повторил он.

«До чего же вы скрытные», подумал Магнус. «Не удивительно, что о Тимьяновом острове мои коллеги вспомнили только сегодня».

— Забыл… как тебя зовут, приятель? Ну, на самом деле.

— Дэйран, — открылся он, на сей раз увереннее.

— Не помню никого с именем Дэйран.

— А зачем спрашиваешь?

— Просто.

— Хах, — первое подобие смеха, которое Магнус от него услышал.

— Мы в одной тележке!

— Только нас везут на казнь, — веско сказал Дэйран, встав и поглядев на него отрешённо, — а ты соскочишь на следующем перевале.

— Если ты не заметил, я вообще-то в тюрьме. — Магнус кисло усмехнулся. — Не хочешь ли спросить, как я умудрился сюда попасть?

— Ты и сам не знаешь как.

— Да, ситуация пренеприятная! — Тоже вставая, трибун, однако, утратил ориентацию и чуть не навернулся. Вокруг всё шло ходуном, плясали искорки, как после недельной попойки.

Он вцепился в решётку и засмеялся.

— Выпить бы!

— Каждому своё, — ответил Дэйран. Его серьёзная физиономия и в состоянии расплывчатой видимости наводила тоску.

— И не опоздать бы: меня ждут девочки! — «Тюрьма, к тому же, вредит репутации». Он дёрнул решётку, решётка загрохотала, грохот вылетел в коридор, а в коридоре его поймало эхо. — Думаешь, я не выйду? Выйду! Вопрос времени.

— Угу.

— А ты что? — Магнус помассировал веки. — Тебя кто-нибудь ждёт на острове?

— Братья, — ответил он и склонил голову. — Друзья.

— Хорошо, когда братья ждут братьев!

Дэйран подошёл к решётке.

— Спасибо за помощь. Мы сделали, что хотели.

— Ах, как твоя подруга съездила по челюсти тому фециальчику! Кстати, как она?

Магнус, конечно, был против насилия, но кто-то должен был указать жрецам их «сакральное» место.

— Она с тобой не хочет общаться, если ты об этом.

— Ей язык отрезали? — улыбнулся Магнус. Полоски тёмных бровей на сером от сумрака лице Дэйрана сомкнулись, бо`льшего трибун не увидел. — Да ладно, я из чистой заботы.

Неприветливости это не поубавило.

— Как ты можешь служить им? — спросил воин.

— Кому — им? Я служу народу, — ответил трибун, не уяснив вопрос.

— Но успеха ты не добился.

— Что? Успеха?

— Людей сжигают на кострах.

Магнус обоченился на решётку.

— Костры уже потухли, приятель. В нашу эпоху распинают на колёсах, если тебе интересно, а трупы гниют живьём.

— Плебеев, не так ли? И что ты делаешь?

— Подожди, а что я могу сделать? — «Ты не представляешь себе современную жизнь в Аргелайне» — Спасти невиновного, тяжело, но возможно, помочь семьям казнённых, препятствовать чужой агрессии, это в моих силах. Но освободить плебеев — как? Не удалось ни одному из моих предшественников, хотя подозреваю, некоторые и пытались выступать с речами, да не помогло им. Или у твоих богов есть какая-то штуковина, которая позволяет манипулировать чужим разумом?

Дэйран кивнул, словно соглашаясь.

— На нашем острове есть старая легенда, — забавно, Магнус не заметил, чтобы он оскорбился или напрягся, — что люди и есть те самые боги, которым они поклоняются. Вы были рождены как боги, но только Богом вам не стать.

— Никогда не слышал такой легенды.

— Людей поработили призраки идей и вещей, но они всегда были и остаются свободными, они так устроены, — он водил рукой по прутьям, словно подыскивая правильный образ. — Как? Трибун не знает этой легенды? Или он считает, что обойдётся одними фактами? — Стрельнул глазами в Магнуса. — В мире материи воистину нет ничего, что оправдало бы свободу людей.

— Я бы освободил всех, кого мог. Но система устроена так, что дёрнув за ниточку, ты неизбежно порвёшь чей-нибудь дорогой ковёр. Дёрнуть и остаться безнаказанным может только Архикратор. Где он? Знать бы!

— А ты дёрни, — сказал Дэйран. — И будь что будет.

— Мне стоило усилий наложить вето и унять и без того неуёмные амбиции старшего брата, — пояснил, как можно сдержаннее, Магнус. — Стал бы он диктатором, вы бы уже висели на колёсах вниз головой, ах да, можете не благодарить.

— Ты просто играешь в политику.

— Я меньше всего люблю политику, чтоб ты знал.

— Не ты говорил: не голосуйте, если можете? — Зазвенели и натянулись цепи. — Сам небось проголосовал?

— Дружище, я долго выбирал между меньшим и большим злом.

— Твоё вето, это табличка, которую легко разбить. Ты не совершил зла, — как будто сочувствовал Дэйран, — ты ничего не совершил. Твой народ изнывает потому, что Аврелий отказался от жизни в согласии с природой, с Единым. Сенаторы больше не «отцы», они осиротевшие дети. Что же, облака растут, народный трибун. Они вырастут, жди грозы.

— О, так ты опять о вере, — протянул Магнус.

— А о чём же ещё?

Трибун залился смехом.

— Я читал о ваших «подвигах», — сказал он. — Об агентах, которые служили Архикраторам, расправлялись с их личными врагами, преследовали иноверцев, просто потому, что они верили на трёх богов больше, чем вы. Ваш орден тоже инструмент политики. Как и всё в этом мире!