Эпитафия Любви (СИ) - Верин Стасиан

— Что… что случилось? — Хионе приходила в себя.

— Ты жива, — обрадовался Дэйран.

— Если только это не могила.

Он проглотил слюну. Хоть какая-то жидкость!

— Ты в порядке? Не ранена?

— Меня ударили, — только и сказала воительница. — Где мы?

— Тюрьмы, — он завертел головой. — Не знаю, на каком этаже. За решёткой должен быть коридор. — Свет достигал его с очень удалённого расстояния, и пространством за решёткой мог оказаться общий зал с камерами.

— Мы потерпели неудачу?

— Не знаю, — его и самого мучил этот вопрос. — Тебе надо было оставаться на острове.

— Чего, — не отступила Хионе. — Оставлять этериарха в беде, и где здесь согласие с природой, скажите?

— На острове тимьянов будут нас ждать, — сказал Дэйран. Он поймал себя на ощущении, что разговоры отвлекают от сушняка.

— Если мы сгинем, его уже не спасти!

— Отчего же? — Но Дэйран догадывался.

— Кто-то должен их предупредить.

— Нам неизвестно, кто победит на выборах, — проговорил он, не переставая глотать слюну. — Если магистр…

Хионе дёрнула цепь.

— Язычники все одинаковы! Они выродились в животных. Клянусь вам, я бы сожгла этих подонков на их же кострах!

— И тем самым тоже уподобилась бы животным.

— А как иначе?!

За решёткой взбесился мерклый огонёк.

— Они заслуживают мести, и наши предки понимали это! — в неистовстве продолжала она. — Если бы не эти цепи, я бы…

— Тихо! Слышишь?

Подбирались шаги. Бряцала сталь.

— Кто-то идёт, — опомнилась Хионе.

— Сохраняй спокойствие.

Огонёк продвигался, высветливая проход. Из полумрака выпала камера напротив, ага, значит коридор пролегает между ними. Если память не изменяла, такое расположение характерно для третьего яруса темницы. «Мы не так уж и далеко» — он припомнил все линии ходов — «Подвернись случай и можно сбежать».

— Кто это? — спросила Хионе.

Ответ требовал информации. Вслушиваясь в шаги, Дэйран различил и разговор, который вели обладатели факела:

— Он просыпается, — сетовал, возможно в испуге, мужской голос. — В какую камеру его?

— Иди в конец, — сказал второй голос.

— Там же эти… островитяне!

— Ты не понял? Делай что приказано.

Дэйран рисовал в голове черты строгого раздражительного центуриона, возрастом за тридцать, с шатким авторитетом и позабытыми мечтами о служебном росте.

— А вы, проверьте островитян. Не приведи Ласнерри сдохнут…

— Они и так подохнут, начальник.

— Про безрукую бабу слыхал? — спросил он.

— Тссс, её нельзя поминать…

— Его Светлость посватает безбожников ей.

— А если и нас вместе?

— Говорят, у Его Светлости с этой бабой общие цели, — хмыкнул этот властвующий голос. — Тащи аккуратнее.

Разговор загнулся. В коридоре возник рослый человек в золотой лорике сегментата с красным плащом. Он беззаботно опустил на плечо фасцию, его же спутник держал человека, которого Дэйран сию секунду узнал, это был Магнус Ульпий Варрон, народный трибун. Были ещё люди, но их заграждала стена.

Ликтор открыл решетку. Варрон простонал что-то невразумительное.

— Скорее, он очухается! — сказал рослый.

Его бережно разместили в камере. Положили котомку с едой и заперли.

«За что его сюда отправили?» — Дэйрану поплохело. Ликторы покидать коридор не спешили, и он притворился, будто до сих пор в отключке.

Снова начала донимать жажда.

— Остальное отнесите островитянам, — распорядился ликтор.

Лязгнули шарниры. Решётка отворилась. Дэйран, сквозь прорезь век, исследовал вошедших. Хионе тоже застыла в таком положении, но думали они наверняка об одном и том же: противник подойдёт близко, они его задушат и заберут ключ.

Этой идее не суждено было воплотиться. Ликтор демонстративно играл с ключом, стоявший в коридоре — он был вне досягаемости. Внезапно кто-то больно ударил Дэйрана по щеке. Воин сделал вид, что просыпается. Забормотал невнятно — якобы едва соображал. Щёлкнуло кольцо. Цепь ослабла, и этериарх ощутил короткое падение. Через секунду он уже лежал на полу.

— Не завидую тебе, — насмехался стражник.

Ему поставили кувшин и какую-то собачью миску с куском хлеба, но Дэйран не выказал слабости и не бросился утолять жажду, словно оголодавшая тюремная крыса. В целях соблюсти иллюзию своей свободы хотя бы в чём-то, он ждал, когда язычники уйдут. Глупо, наверное. Но свою гордую честь Дэйран унесет в Незримый Мир незапятнанной.

— Отступник, эй! — свистнул ликтор.

Воин воззрелся на него, проникнутый омерзением.

— Чего тебе? — спросил он.

— Ты знаешь, кто такая безрукая баба?

— Это твоя мамаша, Руфио, — трибун очнулся и, приторно улыбаясь, подполз к решётке.

Названный обернулся:

— Что ты сказал?

— Освободи меня.

Голос его казался жестяным:

— Ваш брат не велел.

— Освободи, болван!

Руфио подбоченился.

— Уважаемый, хоть вы и занимаете большой пост, но закон и вас касается, помните? Сидите…

— А то что, архиликтор? Убьёшь меня? — засмеялся Варрон.

— Это решать вашему брату.

— Ты знаешь, что будет, если я отсюда выйду?

— Что? — черёд Руфио смеяться.

— Я смешаю тебя с потрохами.

От Дэйрана не укрылось, как Руфио сжал бока.

— Вы же известны своей миролюбивостью, — голос жёсткости не поменял.

— Для тебя я могу сделать и исключение.

Его помощники вышли из камеры Дэйрана. Архиликтор, закрывая решётку на ключ, отвлёкся от беседы с народным трибуном, а вскоре вообще потерял какой-либо интерес к её продолжению, разве что буркнул под нос и сунул большие пальцы за пояс, выказывая полное самообладание.

Его подчинённый повесил факел на стену, и все заторопились выйти из коридора. Достаточно было шагам удалиться, как Дэйран накинулся на кувшин с водой и опрокинул всё его содержимое в рот, не пренебрегая ни каплей.

Он пил и пил, словно высох, как растение, и глотая — воздавал хвалу Мастеру за милость, которую Тот ниспослал, позволив этому его «растению» прожить сегодняшний день. Потому живой, лесной и божественно вкусной показалась ему запыленная вода, набранная вероятно из поилки для лошадей.

Чего нельзя было сказать о народном трибуне.

Плебей, сын плебея

МАГНУС

— Гадость! — Его кувшин хряснулся об стену, осыпавшись грудой черепков и глиняной пыли. — Ты забыл вино, Руфио! — выкрикнул Магнус, просовывая голову между прутьев и пытаясь разглядеть спину удаляющегося архиликтора. — Эй, эй, побереги свою жёнушку, когда я выйду!

Не получив ответа, Магнус отполз к стене. В голове гремело, как в горне. Место, куда ему врезали, набухло. Приложившись к спасительно холодной каменной кладке, трибун кое-как облегчал тупую боль во лбу — ушиб сам по себе заживёт не скоро, и одна надежда была на лекарей, которых безусловно ему предоставят, обязаны предоставить, так как он пока ещё государственное лицо.

И, кстати, за нападение на государственное лицо положено наказание свыше ста ударов плетью, а ему компенсация. Магнус, развлекая себя, представил, как Руфио раскошеливается, идёт затем на военный плац и получает по изнеженной спине грубыми плебейскими вожжами! Вот будет потеха…

Но это пустяки — рядом с увиденным в зале дебатов. Эту неоднозначную сцену не погашала даже боль, она вальяжно топталась на его представлениях о справедливости, о неприкосновенности чужой жизни и о том, что как минимум проливать кровь в Сенатос Палациум было вопиющим правонарушением.

Но слово «правонарушение» устроило бы кого угодно, кроме него. Распоротый живот, меч Сцеволы, стража в золотых доспехах, визги кифаристок и смерть раба. Что могло случиться? Какое суеумие нашло на Гая? И связаны ли убийство раба и его, Магнуса, бесцеремонное задержание?

На последний вопрос так и напрашивался утвердительный ответ, возникло ощущение, что сбываются предсказания Люциуса — что если безумие и впрямь овладело Гаем, а он сыграл в этой жалкой трагикомедии главную роль, наложив вето и пробудив в Гае неизвестные ему чувства?