Молитва к Прозерпине - Альберт Санчес Пиньоль

денег и боялся остаться без средств. Причин для беспокойства у него хватало: если раньше римские войска находились на обеспечении государства, то теперь они превратились в частные отряды. Помпей, Цезарь и Красс были безмерно богаты или могли получить любые кредиты и поэтому имели возможность содержать целые легионы. Теоретически эти армии находились на службе Республики, но на самом деле легионеры были верны не Сенату, а только своим генералам, которые платили им за службу. Утверждение от обратного тоже верно: если генерал прекращал им платить, рассчитывать на верность солдат ему не приходилось. Именно поэтому Цезаря так огорчила необходимость покинуть Галлию: там он надеялся раздобыть средства, чтобы расплатиться со своими солдатами и даже, возможно, расширить свое войско. Этот великий полководец говорил, что без солдат нет денег, а без денег нет солдат.

К чести Цезаря следует сказать, Прозерпина, что, вернувшись в город, в первую очередь, среди прочих дел, он попросил о встрече со мной. Кто-то доложил ему обо мне, и Цезарь, будучи хорошим командиром и понимая, что тектоники представляют собой очень серьезную угрозу, захотел получить информацию о противнике.

Самым забавным было то, что Помпей, узнав о намерениях Цезаря, тоже захотел присутствовать при нашем разговоре. Он оправдывал свою просьбу тем, что любую важную деталь, которая может способствовать безопасности Республики, нельзя скрывать от общественности. (А ведь именно так он поступил с полученными от меня сведениями. Какой цинизм!) И вдобавок Цицерон – чтобы окончательно осложнить ситуацию – решил участвовать в нашей встрече в качестве моего pater familias[84]. Что касается меня, я предстал перед ними, чувствуя прилив новых сил.

Ситир Тра и некий Либертус открыли мне глаза. В пустыне моя задача состояла в том, чтобы сражаться с тектонами. Но здесь, в столице Республики, мне предстояло вынудить Рим бороться с врагом – это я теперь ясно видел. А кого же мне убеждать, если не Помпея и Цезаря? Мы договорились встретиться на самой нейтральной из всех территорий – в Сенате, после очередных дебатов, когда остальные сенаторы покинут здание.

В то время Юлий Цезарь был в расцвете сил. В Галлии он одерживал победу за победой, и только неожиданное появление тектонов помешало ему завершить кампанию полным триумфом, что его невероятно разозлило. Это был прекрасно сложенный мужчина с худым и мужественным лицом, а взгляд его черных глаз по справедливости считался суровым и проницательным. В последнее время Цезарь зачесывал волосы на лоб – вероятно, потому, что начинал лысеть. Это обстоятельство чрезвычайно его огорчало: с одной стороны, он любил покрасоваться, а с другой – лысина делала его похожим на домашних рабов, которым брили головы. Над висками у него виднелись небольшие выпуклости, свидетельствовавшие, видимо, о трудных родах.

Да, Цезарь. Он всегда был выдающейся личностью и, надо отдать ему должное, одновременно демагогом. Человек беспринципный и безнравственный, он выступал полномочным представителем плебса, будучи наследником одной из самых знатных семей, и не упускал ни единой возможности, что ему выпадала: мужчины нравились ему не меньше женщин, и его солдаты говорили: «Цезарь – царь всех цариц и царица всех царей». Он совмещал в себе политика, военачальника, поэта, рассказчика, оратора (сам Цицерон заявлял, что Цезарь сравнялся с ним в этом искусстве), юриста, прекрасного наездника, блестящего писателя и великого стратега. И кроме того, как все великие политики, он был настоящим циником и, хотя и был приверженцем философии Эпикура, которая высмеивала любые религии, согласился исполнять обязанности великого понтифика Рима, ни капли не смутившись! Какой человечище! О этот Цезарь! Он обладал всеми талантами, все виды искусства были подвластны ему, никакие опасности его не останавливали, а его тщеславие не знало пределов. Кстати сказать, вырос он в Субуре.

Когда мы остались вчетвером, они устроились на самой нижней скамье Сената. Я стоял перед этими великими мужами и чувствовал себя, по правде говоря, как школьник на экзамене, а моими экзаменаторами были Цезарь, Помпей и Цицерон. С первой же минуты Цезарь стал направлять нашу беседу и расспрашивать меня о тектониках, что было вполне естественно, однако его вопросы оказались гораздо глубже, точнее и насущнее тех, что в свое время задавал мне Помпей.

– Тектоники, – сказал я, чтобы удовлетворить его любопытство, – это единственный народ, в котором у братьев нет матерей.

– Объясни, – попросили Цезарь и Цицерон. (Помпею эти интеллектуальные рассуждения казались скучными, чего он и не скрывал: его глазки почти совсем спрятались под опущенными веками.)

– Дело в том, что они не рождаются, – сказал я. – Никто никого не рожает, они просто делятся.

Цицерон и Цезарь обменялись удивленными взглядами, а Помпей продолжал дремать. Я объяснил им все, что было мне об этом известно.

Иногда, почти совсем неожиданно, из спины одного тектона возникал другой. Сначала появлялся какой-то бугорок, похожий на опухоль или на уродливый вырост. Спина увеличивалась все больше и больше, до тех пор пока постепенно этот горб не приобретал форму и не превращался во второго тектоника. Весь процесс протекал достаточно быстро, хотя и точная продолжительность его могла меняться; в конце концов новый тектоник отделялся от старого и начинал жить своей жизнью, обладая иным характером и другими способностями.

Даже сами тектоники не знали, когда и почему происходит этот процесс. Один тектон мог делиться сотни раз на протяжении жизни, а с другим этого не случалось никогда. Как бы то ни было, никакой связи с новым сородичем у первого тектона не возникало. По понятным причинам новую особь называли «дублетом» (хотя второй тектон не был совершенной копией того, от которого произошел). Надо заметить, что тектоны не питали никаких нежных чувств к существам, вышедшим из их тел, – точно так же как и к остальным сородичам. Я сам, по крайней мере, за семь лет пребывания в подземном мире ни разу не видел проявлений любви между тектонами, но не раз наблюдал, как они пожирали своих дублетов! Это случалось сразу после отделения нового существа, которое в первые минуты было бессильно и беззащитно, словно только что появившийся на свет теленок.

Обычно тектоники не ели своих сородичей (это могло бы привести к полному исчезновению их племени), но каннибализма не осуждали. Ты спрашиваешь, Прозерпина, не пробовали ли законодатели этого народа принять законы, запрещающие каннибализм? На это я отвечу тебе только, что само понятие закона было этим существам противно. Основой их бытия являлся крайний эгоизм, и они считали, что любой закон ограничивает этот принцип. Одним словом, их республика была простой суммой великого множества отдельных эгоизмов, которые держались вместе только из эгоистических