Поколение одиночек - Владимир Бондаренко

Если честно, то иногда общаясь с Ольгой Седаковой, я воспринимал её как какого-то инопланетного гостя, залетевшего в наши русские края, и тем более для меня было неожиданно присуждение ей премии Александра Солженицына буквально через несколько лет после Ватиканской премии имени Владимира Соловьева, врученной ей Папой Римским Иоанном Павлом Вторым в 1998 году. Она была удостоена долгой личной беседы с главой католической церкви, который, впрочем, и сам был не лишён поэтического дара, хорошо знал русскую поэзию и писал стихи до конца дней своих. Уж не окатоличился ли Александр Исаевич, подумалось мне? И вот сейчас, в веницианских краях, пробуя познать Италию через стихи Ольги Седаковой, я прихожу к выводу, что никакой Италии в её стихах нет, в Венеции открываю для себя ещё одну глубинную почвенную русскую поэтессу. В предисловии к сборнику стихов Ольги Седаковой написал об этом ещё один её любимый учитель Сергей Аверинцев: «Итальянская силлабика уж очень несоизмерима с ходами русского стиха, Данте оставляет слишком мало места для сугубо конкретных сопоставлений его самого с его русскими отображениями…»

Поэт есть тот, кто хочет то. Что всеХотят хотеть. Как белка в колесе,Он крутит свой вообразимый рок.Но слог его, высокий, как порог,Выводит с освещенного крыльцаВ каком-то Заполярье без конца,Где всё стрекочет с острия копьяКузнечиком в траве небытия.И если мы туда скосим глаза,То самый звук случаен, как слеза.

Меня любят упрекать в том, что я привязываю к русскости всё, что замечу яркое и талантливое в литературе вокруг себя. Может, это и так. Вот и Венецию, влюбленный в неё, я готов отнести к древним венедам, предкам славян, а, значит, и нас, русских. Может быть, это наша прародина? Не случайно же византийского в ней больше, чем католического.

Но поэтессу Ольгу Седакову я упорно относил к окатоличенным, европеизированным русским поэтам, косо смотрящим на наши русские литературные традиции. И в Венецию сборник её стихов «Путешествие волхвов» взял, чтобы с её помощью окунуться в Италию. Открыть Италию её поэзия не помогла. Я узнал, что именно в Венеции, в том же университете Ка Фоскари, где я рассказывал студентам-славистам о современной русской литературе, на одной из конференций она встретилась с Иосифом Бродским, чему и посвятила стихи «Памяти поэта».

Как лоно лагуны,Звук, запах и видЗагробные струныСестер ПиеридВбирают, вникаяВ молчанье певцаУ края Изгнанья.За краем конца.

Так мертвый уносит.Захлопнув свой том.Ту позднюю осеньС названьем «при нём».Ту башню, ту арку,Тот дивный проём,Ту площадь Сан-Марко,Где шли мы втроём…

Но и в этих стихах важна не Венеция, важно общение с русским поэтом. Впрочем, и такие стихи для неё не самые характерные. Гораздо чаще Ольга Седакова обращается в глубь русской истории и русского духа, сближаясь с народными поэтами, певшими свои причитания и плачи. Она ищет своего рода утешение. «Болящий дух врачует песнопенье…» Иногда она просто становится духовным поэтом. Она с нежностью и легким сердцем пишет, к примеру, легенду о Сергии Радонежском, тем самым выходя на ещё одно скрытое сближение с путем моей жизни. Именно в любимом мной Радонеже, где я часто жил летом, была похоронена на сельском кладбище моя маленькая дочурка. Памятник Сергию Радонежскому работы моего друга Славы Клыкова стоит перед входом на это кладбище. А вокруг поэтическое смирение, дар нежной мысли поэтов.

Итак, не оставалось никого.Ни прошлого наставника монахов,Учителя мужающей земли.Ни будущего, перед кем мы сложимТяжелые дела свои и скажем:Мы сами не осмелимся, но тыПроси за нас. Душа похожа наШирокий круг глядящих на событье:Оно идет, оно ещё в слезах…

И тот, кого уже не оставалось.Кто был ненастье, хвойный лес.И вздрагивающий, и ждущий воздух,Кто был глубокий искренний амбарТаинственного северного хлеба —

Спокойно опустился на колениПеред поклоном и остался виденИздалека, и всюду, и внутри.

Абсолютно неожиданно для себя я окунулся в Древнюю православную Русь. И это было для меня несомненным открытием. Впрочем, чтобы убедиться, надо просто прочитать её лучшие стихи. Ритм их, тональность, образность и музыкальное звучание скорее идут от давней народной поэзии и духовных православных стихов.

Над просохшими крышамиИ среди луговой худобыВ ожиданье неслышимойОбъявляющей счастье трубы

Всё колеблется, маетсяИ готово на юг, на восток,Очумев от невнятицы:То хлопок, то свисток, то щелчок.

Но уж – древняя ящеркаС золотым светоглазом во лбу —Выползает мать-мачеха,Освещая судьбу:

Погляди, поле глыбами, скрепамиСмотрит вверх, словно внизИ крестьянскими требамиВдруг себя узнаёт. Объявись!..

Вот так и узнаёт себя древними крестьянскими требами русская поэтесса, знаток античности и приверженец мировой культуры.

Так узнавал себя когда-то и Велимир Хлебников, погружаясь в глубины славянской мифологии и славянского языка. Пожалуй, Хлебников первым противопоставил русский национальный авангард – авангарду европейскому, космополитическому, безкорневому. Его демонстративный протест против приезда в Москву лидера итальянского футуризма Маринетти как бы подчеркивал иную языковую и мифологическую основу русского авангарда. Это был как бы авангард глазами скифской бабы. Таким он остаётся и в стихах Ольги Седаковой.

Но и ты, и ты, с кем жизнь могла быЖить и в леторасли земной,Поглядев хотя б глазами скифской бабы,Но пожалуйста, пройди со мной!

Что нам злоба дня и что нам злоба ночи?Этот мир, как череп, смотрит:Никуда, в упор.Бабочкою, Велимир, или корочеМы расцвечивали сор.

С одной стороны, казалось бы, вся её поэзия посвящена форме, она и сама много пишет о «желании формы», но сама же и не желает уподоблять свой стих какой-то безделушке или изысканному эксперименту. Для неё и сегодня культура – это культ, культ милосердия, культ почтения к униженным, культ человеческого братства, культ духа, наконец. «В искусстве есть ещё радость… Вот эти моменты ликования и радости для меня говорят даже больше, говорят о тайной вере искусства. Мир в искусстве предстаёт… как некое воспоминание о рае… Воспоминание о первозданной красоте – один из важнейших даров поэзии». Над её формой всегда господствует сопротивление неприемлемой для неё формы жизни, неприемлемому официозу любого толка. Всю свою молодость поэтесса провела в поэтическом сопротивлении, уходя куда угодно – в книги, в природу, в люди, в западный мир. Она боролась со злом по своему. Она при всей своей неотмирности и погружении в слово, всегда чутко чувствовала зло и сопротивлялась злу. Как писал Сергей Аверинцев: «Скажем, зло вчерашнего дня (на часах истории – только что минувшей минуты) было для нашего сенсорного ощущения таким, что оно делало тональность „Элегии, переходящей в реквием“ или „нелирического отступления“ вполне адекватным ответом. То время, вопреки внешней очевидности, было патетичным, и даже весьма. Потаенные. Раздающиеся только во внутреннем пространстве звуки тогда очень легко переходили на forte…» Не случайно, и сама поэтесса, казалось бы, противостоя тому режиму, легко переходила на неожиданное для неё самой forte, по сути, создавая блестящий поэтический некролог Брежневу после его смерти: