Легко видеть - Алексей Николаевич Уманский

кого только могли, к черту вниз те, кто изо всех сил делал карьеру. Николай Семенович возразил директору, что написал картину еще в то время, когда он не только не работал в этом институте, но даже и названия его не слыхал. После этого разъяснения Пестерев вроде бы унялся, хотя и вряд ли вполне поверил – уж больно явно сходилось то, что изображала картина, с тем, что он сам усердно насаждал. И это наилучшим образом подтверждало, что художнику-любителю и в этой работе удалось ухватить самую суть явления, в данном случае – изобразить универсальную модель, которую любой карьерист мог принять на свой счет.

Не менее лестно Михаил отозвался и о работе Людмилы Федоровны. До этого случая они вообще еще ни разу не разговаривали, просто здоровались при встречах в коридорах и во дворе. – «Как вам удалось передать такое яростное сияние снегов и отблески света на бревенчатых стенах и в окнах избы под Луной? Вы, наверно, уже давно работаете маслом?» – «Что вы! – зардевшись от смущения и удовольствия, созналась Людмила Федоровна. – Всего лишь десять месяцев!» – «Ну, тогда еще более поразительно! На работу начинающего совсем не похоже! И у мастеров не часто увидишь подобное! – ничуть не кривя душой, подлил елея Михаил. – Мне было просто трудно оторваться!» – «Спасибо, Михаил Николаевич, мне очень приятно услышать такую похвалу от вас!» Михаилу послышалось, будто она акцентировала ударение на словах «от вас», однако на чем могла основываться в ее глазах авторитетность его суждений, если они ни разу ни о чем не разговаривали, не только об искусстве? На слухах? От кого? На каких? Своим художественным вкусом Михаил всегда нескрываемо гордился, это правда. Но ей-то что могло быть известно о том? Короче, не имея конкретных сведений о ее отношении к своей персоне, не стоило воображать о себе слишком много. – «Я думаю, вы добьетесь новых успехов в живописи, – сказал он тогда совсем похорошевшей даме. – Вы не жалеете, что не занимались ею с ранних лет? Впрочем, – спохватился он, – вы доказали, что и сейчас не поздно». Случайно Михаил знал, что ее дочери уже семнадцать лет, хотя мать выглядела достаточно молодо. – «Я пытаюсь продолжать», – ответила Людмила Федоровна. Они смотрели друг другу в глаза, и Михаил постарался уверить ее в том, что будет рад, если она не зароет в землю свое дарование: «Я очень надеюсь, просто уверен, что у вас все получится. В конце концов, что, кроме творческих занятий, способно развить главное в нас самих? Я очень рад, что узнал вас с этой стороны». – «Еще раз большое спасибо!» – взволнованно отозвалась Людмила Федоровна, пожимая ладонью пойманный кулак Михаила. Больше они никогда не разговаривали, потому что очень скоро после этого Пестерев провалил Михаила по конкурсу, и ему пришлось срочно уходить в другой институт. Однако лет через шесть или семь Михаилу пришлось вспоминать о Людмиле Федоровне и даже как будто узнать ее еще с одной стороны.

Старые приятели – однокурсники Марины – однажды дали им посмотреть уже изрядно потрепанный экземпляр английского эротического журнала «Эскорт». Листая страницу за страницей это издание, изобилующее фотографиями очень необремительно для ищущего клубнички взгляда одетых или вовсе не одетых молодых дам и юных леди, Михаил вдруг наткнулся взглядом на очень знакомое и не совсем молодое лицо. – «Людмила Федоровна!» – поразился он, хотя прекрасно понимал, что это не может быть она. И действительно, бегло познакомившись с комментариями к фотоочерку из девяти фотографий, в разных ракурсах показывавших прелести одной и той же дамы, он выяснил, что некий читатель «Эскорта» мистер Т. из города Лидса в своем письме упрекнул редакцию в том, что она помещает в журнале фотографии только очень молодых особ, в то время как женщины в возрасте зрелости нередко превосходят по воздействию на мужчин этих юных леди. В доказательство своей правоты он приложил к письму серию фотографий своей жены Эйлин с просьбой опубликовать их. И именно на первой из этих фотографий миссис Эйлин Т. из Лидса была невероятно похожа на москвичку Людмилу Федоровну лицом, да и телом, пожалуй, тоже. Снимок был сделан со спины, но дама повернула голову назад и с доброй улыбкой смотрела на снимавшего мужа, словно спрашивая его: «Так»? И в глазах ее, по очень точному выражению героя повести Юза Алешковского «Николай Николаевич», «не было никакого блядства». На героине был только узкий кружевной пояс для крепления чулочных резинок и, к сожалению, белые, а не черные чулки. Вид красивых сочных ягодиц заставил Михаила вспомнить, что после разговора с Людмилой Федоровной он при встречах более пристально, чем раньше, стал вглядываться не только в ее лицо, и убедился, что фигура у нее тоже хороша. Тогда в нем и шевельнулось в голове, а не попробовать ли приударить за ней, но тут же вспомнив о Марине, он отказался от этой мысли. Лишь пару раз потом он вспоминал о Людмиле Федоровне и об импульсе, который толкнул его с ней. Случайностью ли было то, что он все же увидел интимные места пусть и не самой этой дамы, но все же достаточно близкого ее подобия? Как можно было ответить на этот вопрос с полной определенностью? Скажешь – «Нет», – и можешь ошибиться, потому что по большому счету случайных событий в мире не происходит. Скажешь – «Да,» – и тоже можешь оказаться неправ, ибо чем, кроме нюансов, отличается внешность людей, относящихся к одному генотипу, а нюансов на фотографиях не увидать. Вот и то, что он возбудился при этом воспоминании, к которому по отдаленной ассоциации привел его тот же лунный свет, который так живо передала на своей картине Людмила Федоровна, не было случайностью. Где еще, если не в одиночестве, так исправно срабатывают инстинкты, которым никакого ходу здесь нет?

Сколько миллиардов лет назад единое прасущество раскололось на два пола? Что с тех пор заставляет каждого искать свою неведомо где обитающую половину или хотя бы ее суррогат, перемещаясь из одной инкарнации в другую? Даже подумать страшно.

С этими мыслями его и сморил сон. Утром Михаил не смог вспомнить, что привиделось его раскаленному мозгу перед тем, как открыл глаза, но чувствовал, что что-то все-таки видел. Точного ответа на этот счет он, разумеется, не обнаружил. Зато, вороша память по поводу фотографирования голых жен, Михаил вспомнил свою историю с Леной. Не так давно, перебирая папки со своими материалами, он случайно наткнулся на одну, которую сразу узнал. Внутри ее задней стенки была сделана прорезь, открывавшая доступ в «секретный отдел». В нем как раз и скрывались голые фотографии бывшей жены, сделанные за тридцать пять лет до этого.

Михаил хорошо помнил, с какой страстью и воодушевлением готовился к тем памятным съемкам. Во-первых, Лена была не в восторге от его идеи. Но он был настойчив и добился – таки ее согласия. Во-вторых, он еще почти не снимал при искусственном свете, и ему следовало самым тщательным образом приготовиться к «действию», потому что в случае неудачи второй попытки уже могло и не быть. Как он тогда хотел ВСЕГО, то есть полной свободы действий! Чтобы Лена позировала предельно откровенно, как только возможно при демонстрации ее женских достоинств и ее женских тайн! С каким энтузиазмом он покупал фотопленки высокой чувствительности и штатив-струбцинку со слабой надеждой (конечно, не оправдавшейся), что он закрепит на ней наведенный на Лену фотоаппарат, включит автоспуск и пристроится к ней, поместив себя куда надо, еще до того, как щелкнет затвор! А как он дома вкручивал мощные лампы во все рефлекторы, имевшиеся в доме – от электрообогревателя до «синего света», – заранее представляя готовые кадры! Напряженный сверх всякой меры, он все же вынужден был скрывать свое крайнее нетерпение и пыл, чтобы Лена вдруг не заартачилась. Он и так в своих воспаленных фантазиях то и дело наталкивался на их неосуществимость, поэтому надо было стараться достичь хотя бы максимума возможного.

И он – таки заснял Лену с разных сторон под разными углами – и даже взлетел на шкаф, откуда сделал кадр, где Лена лежала головой к аппарату, но зато с широко раздвинутыми ногами. И везде, откуда бы Михаил ни смотрел, он буквально истекал похотью и одновременно чем-то лучшим и более благородным, нежели похоть, и еще, разумеется, неполным, но восторгом! Свершилось! Он снимал, и Лена не осталась совсем равнодушной, ей тоже захотелось предстать на снимках во всей красе, и все это сплавилось в конце концов в слитное многословное макрослово: СТРАСТЬ-ЛЮБОВЬ-ПОХОТЬ-ВОСТОРГ-ЖЕЛАНИЕ БОЛЬШЕГО.

Конечно, потом была любовь. Конечно, он был рад и доволен, но признаться, что счастлив, не мог. Все его усилия прорваться сквозь существующие ограничения со стороны Лены принесли очень скромный успех. Лена заинтересовалась привнесенной новизной лишь отчасти. Большего ей совсем не хотелось.