Конец «Русской Бастилии» - Александр Израилевич Вересов

Все в тесной камере разом задвигались, заговорили. Никому не хотелось оставаться в этих давящих стенах. Шумной гурьбой вышли на крепостной двор, и через сводчатые ворота — на берег острова. Рабочие притащили откуда-то для Морозова табуретку, сами расселись вокруг.

Солнце подвигалось к западу, но еще пригревало. По озеру бежала широкая дорога, блещущая и беспокойная, словно на небольшой глуби шел неисчислимый сижиный косяк.

Николаю Александровичу не хотелось сейчас говорить о годах заточения. Завязалась беседа о другом, удивительная и незабываемая, — о крылатой лодке, о полетах, о будущем.

Началось с того, что один из рабочих спросил ученого:

— Как там, в небесах?

Тот ответил:

— Преотлично! — и добавил: — Поверьте, настанет такое время, когда люди будут чувствовать себя в воздухе свободно, как на земле. Не сомневайтесь, это будет.

Посыпались вопросы:

— Как пристроены крылья к лодке?

— Высоко ли она поднимается?

— Умеет ли Николай Александрович править аэропланом?

Морозов, привыкший к почтительной тишине студенческих аудиторий, кажется, даже растерялся немного. Вопросы были требовательные. Он задвигал белой бородой, усами.

— В минувшем веке, очень давно, — начал он, — в городе Лондоне я виделся и разговаривал с Карлом Марксом. Он весьма интересовался Россией и предсказывал ей великое будущее. Да-с… Тогда, в год нашей встречи, люди еще не летали. Но прошло немного времени, и человек поднялся в воздух. Сначала — осторожно, на деревянных крыльях, повторяющих форму птичьих. Потом — смелее, с железным сердцем — мотором… А сейчас мы легко можем взлететь на тысячу метров. Вы только подумайте — на тысячу метров!

Ученый молодел, когда говорил о полетах. Очки ему были не нужны. Он сгреб их в кулак и потрясал ими, глядя в чистое, глубокое небо над озером.

Рабочие настойчиво хотели знать, как профессор научился летному делу и трудно ли это.

Лицо Морозова на мгновение стало замкнутым и печальным. Он провел рукой по лбу. Потом заговорил твердо и ясно, как привык говорить со своими учениками:

— Видите ли, главная из моих научных специальностей — небо, звезды. Так что летать для меня — необходимость… А научил меня… нет, расскажу, как было.

Негромкий голос профессора слышен всем. Перед взволнованными слушателями как бы раскрылась неизвестная им, но очень важная страница отечественной летописи. Они видели седого шлиссельбургского каторжанина, который, спустя годы после освобождения, пришел записываться в императорский всероссийский аэроклуб. Шлиссельбуржец почти не сомневался в том, что его не примут. Это было строго аристократическое спортивное общество. Его членами состояли великие князья. В уставе имелся специальный запретительный пункт о «лицах, опороченных по суду».

Мог ли человек, всю свою молодость потерявший на каторге, считать себя «не опороченным по суду»!

Но в аэроклуб принимали тайным голосованием. И большинство голосов было подано за Морозова. Охранное отделение, черносотенные газеты яростно протестовали. Но Николаю Александровичу все же вручили круглый голубой знак действительного члена «клуба крылатых».

А летать его учил один из первых русских авиаторов, капитан Мациевич. Он постоянно спорил со своим учеником, который вполне мог бы быть ему отцом. Требовал, чтобы Морозов снимал очки, — ветром их того и гляди занесет в мотор. Настаивал, чтобы профессор кутался в башлык: на высоте — холод, недолго и простудиться.

Летали на «фармане», не слишком надежно слаженном из планок и полотна. Садились в седло, вроде велосипедного. Ноги свисали в воздух.

Авиационной премудростью профессор овладел довольно скоро. И наступил день… Рассказывая, Николай Александрович снова потер лоб. Затуманились глаза.

Никогда не забудет он этот день.

Накануне над Петроградом пронесся ураган. На поле с флагштоков еще не были сняты штормовые сигналы.

Полеты шли, как обычно. Морозов, отлетав свой урок, спешил в институт. Уже за воротами аэроклуба он услышал взрыв петарды. День заканчивался, и самолетам, находящимся в воздухе, приказано приземлиться.

Профессор остановился. В небе был один самолет. Николай Александрович сразу узнал «фарман» Мациевича. Но что он делает? Что делает?

Аэроплан качнулся на одно крыло, потом — на другое. Вдруг надломился посредине и ринулся вниз. Обгоняя обломки, с раскинутыми руками падал человек.

Морозов бросился обратно на летное поле, к месту катастрофы. Он бежал. Ему казалось, что сердце вот-вот остановится, но он бежал. И все-таки не успел. Санитарная карета уже увезла его юного учителя. Только в земле была выбоина, по росту разбившегося…

Николай Александрович взял с поля кусок дерева, порыжелого от крови летчика Мациевича. Обломок принес в институт и до сих пор хранит его, вместе с надписью, сделанной тогда же: «Sic itur ad Astra».

— Это старинное латинское изречение, — сказал профессор, — можно перевести словами: «Так идут к звездам!». Поразмыслите, дорогие мои товарищи, о гордой судьбе первых!

Иван Вишняков, Иустин Жук, все, кто в этот час приплыли на остров, слушали ученого с величайшим вниманием. Когда Морозов замолчал, они просили его говорить еще, потому что никогда раньше не слышали таких слов о прекрасном, о героическом. Шлиссельбуржцы понимали: быть первым, хоть в полете, хоть в революции, нелегко. Но кто-то должен быть первым.

Ученый долго еще беседовал с рабочими. Он стоял на берегу острова, выпрямясь во весь рост.

— Такова доля пионеров, — говорил Морозов, — они оставляют торные дороги, ищут неведомые страны, новые горизонты… Друзья! В небе уже летают первые вестники человечества, освобождающегося от земных оков… Да-с. Я прожил много лет. Я начал заниматься науками вот здесь, в крепости, и продолжаю эти занятия всю свою жизнь. Наука утверждает, что человек рано или поздно вырвется из сферы земного тяготения и полетит к звездам. Те из вас, кто помоложе, будут свидетелями полетов человека на Луну и в чужедальние миры. Это я предрекаю вам. Двадцатый век будет веком окрыленного человечества. Итак, да здравствуют первые!

Рабочие-бойцы благодарили Морозова за его слова, за мечту о будущем, за тот мир, который он подарил им сейчас.

Время прошло быстро. Начало смеркаться. Морозов показывал шлиссельбуржцам проглянувшие звезды:

— Смотрите, вот, над головой, ясная, белая Вега. А на склоне — желтый, огненный Арктур…

Иустин опасался, что свежесть, которой дышало озеро, может повредить старому человеку, да и день был для него очень уж трудным. Поэтому предложил:

— Поедемте ко мне, в поселок. Вам отдохнуть нужно.

— Что вы, голубчик. Мы полетим.

— Ночью? — изумился Жук.

— Разумеется, — подтвердил Николай Александрович и окликнул летчика: — Полетим?

Авиатор из кабины помахал кожаной перчаткой.

— Полетим. Ночь как день, светлая.

Рабочие на челноках проводили Морозова до крылатой лодки. Они едва успели вернуться на остров, застучал мотор. Гидроплан, пеня и раскидывая воду, бежал по