Конец «Русской Бастилии» - Александр Израилевич Вересов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но штаб Седьмой армии не разрешал эту операцию.
Мало того, штаб прислал на Ладогу своего представителя, грузного, страдающего одышкой бывшего царского офицера. Он должен был проследить за выполнением приказа. Фамилия у представителя двойная: Плющин-Плющевский. Но бойцы за большой живот и набрякший нос прозвали его Прыщом.
Прыщ в лесной бухте сам распоряжался посадкой на корабли. Но он не выносил вида воды, его выворачивало наизнанку при малейшей качке. Он остался в бухте, еще раз пригрозив беспощадной карой за уклонение от утвержденного плана операции.
— Ну вот, дорогой мой, — командир, решительный и как будто помолодевший в эту минуту, выпрямился, — Прыщ, понимаешь, на берегу. А на воде — мы хозяева. Будь что будет.
— На Видлицу? — спросил Чекалов, радуясь и страшась за этого отважного человека.
— На Видлицу!
Председатель Совета и командир вышли на палубу. Корабли плыли уже в виду восточного берега. Оттуда ветром доносило лай собак.
Николай давно не бывал в открытом озере. И сейчас, как память детства, радовал его и волновал этот катящийся перед глазами простор, крики птиц, упругий и чистый воздух. Понятие «родной край» начиналось для Чекалова с Ладоги. Вместе с первыми словами матери он услышал и гул волн, бьющихся о берег. Ладога, Ладога!..
Непереносимо было сознавать, что враг ходит по той же земле и дышит тем же воздухом. Ну, да недолго ему тут властвовать.
Вместе с дедом Евсеем и рыбаками Чекалова позвали в штурманскую рубку. Рыбаки отодвинули разостланные на столе карты и лоции. Тыча пальцами в наплывающий берег, они рассказывали о течениях, об отмелях, о глубинах и подводных камнях. Моряков особенно заинтересовали сведения деда Евсея о донных омутах и обрывах.
— Я тут всех раков передавил своей лодкой, — говорил рыбак, — сколько раз здесь сеть закидывал… Держите на ту вон скалу. Как раз на глыбь выйдем.
Пожалуй, можно было рискнуть на близкий подход к берегу.
На судах уже гремели, заливались колокола боевой тревоги. С талей спускались шлюпки. Бойцы, стуча затворами, досылали патроны в стволы винтовок. Все делалось быстро, без суеты, без лишних слов.
Видлица — среди негустого бора серенькое село, с каменными домами у пристани, овинами и мельницей-ветрянкой на взгорье. В окнах домов огоньки.
Корабли, чуть сбавив ход, развернулись бортами, дулами нащупали береговые укрепления. В сумрачное небо пошла ракета. Началась высадка.
Белофинны открыли огонь. Под пулями закипела вода. Снарядом срубило трубу и мачту на эсминце.
Но поздно. Поздно. Атаку уже не отвратить. Заревела корабельная артиллерия. Бойцы в нетерпении с лодок прыгали в воду и, высоко поднимая винтовки, бежали к пристани. Вот они уже вломились в улицы.
— Ура-а! Ура-а! — тягуче неслось над откосами.
— Даешь Видлицу! — кричали красноармейцы.
— Даешь! — и гранатами разносили в прах блиндажи на перекрестках.
Загорелись на краю села артиллерийские склады. Пламя осветило озеро.
Егери Эльвенгрена бежали к финской границе. Не успевшие бежать — сдавались в плен. Всадник на обезумевшем коне, с боками, до крови рассеченными шпорами, мчался через пожню к лесу. Всадник был в разорванной нижней рубахе, в подштанниках. За ним гнались с хохотом и улюлюканьем.
В доме, где еще несколько часов назад жил финский ротмистр, расположился штаб коммунистического полка. Здесь допрашивали пленных.
Нельзя было дать врагу снова собраться с силами. Командир полка повел бойцов в атаку на Тулоксу. Атаку отбили. Каждая хата в деревне была укреплена. На околице торчали пулеметы. На берегу громоздились орудийные редуты.
На второй и третий нажим белые отвечали уже не так рьяно. Снаряды и патроны были у них на исходе. Надежд на подвоз — никаких.
Взвился красный флаг и над Тулоксой!..
Рыбаки возвращались в Шлиссельбург на небольшом пароходике. Военные корабли остались охранять освобожденный берег.
Вместе с Чекаловым ехал командир полка. Он спешил в Петроград — дать отчет об операции — и не сомневался, что его будет судить трибунал за нарушение приказа.
Командир печалился, ругался и все время смотрел в воду, точно хотел разглядеть там свою судьбу.
В Шлиссельбурге на почте его ждала срочная телеграмма. Чрезвычайный уполномоченный Совета Обороны Республики благодарил освободителей Видлицы.
— Значит, никакого трибунала, понимаешь, не будет! — выкрикнул командир, потрясая телеграммой…
Дома Елена Ивановна спросила сына:
— А что, Колюшка, небо ясное, а над озером, вдалеке, словно гроза прошла?
— Верно, — ответил Чекалов матери, — гремела гроза над Ладогой.
В заводском поселке Николай застал возвратившегося Иустина. Он загорел, оброс бородой, лицо стало серым от усталости. А глаза, как всегда, сверкали усмешкой.
Жук почти ничего не объяснил — какое задание выполнял, — было лишь ясно, что задание трудное и выполнено с честью. О шлиссельбургских событиях расспрашивал с жадностью.
Чекалов сообщил ему про Видлицу. Показал военную карту озера с начерченными стрелами, квадратами, овалами.
Иустин сказал другу:
— Ох, Микола, что ты за человечина? Ты ж поэт, тебе вирши складывать, детишек разуму учить. Так ты же еще и солдат, ей-богу, справный солдат… Ты вон какой сутулый, и грудь прогнулась, и волос носишь долгий, как дьячок какой-нибудь… А посмотришь — железом блеснешь…
Вместо ответа Чекалов толкнул Иустина плечом.
— Берись за дело, — сказал, сдвигая брови. — Сегодня, так и быть, отдыхай. Завтра за дело.
Среди советовских дел самые трудные — продовольственные.
Иустин и Николай хорошо разбирались в военной обстановке и понимали, что враг не разбит, а только отброшен от Петрограда. Короткую передышку надо было использовать для того, чтобы пополнить запасы. Но даже слово — «запасы» — сейчас звучало странно.
Надо накормить людей. Впереди бои. Нужно накопить силы.
Шлиссельбургский совет снова снаряжает продотряды. В уезде взят на учет каждый засеянный клочок земли. Повсюду, где можно, вскапывают огороды.
Лозунги тогда были короткие и простые: «Даешь картошку!» И ладожцы от зари до зари трудятся на грядах. Картошки должно быть как можно больше. Она — замена хлеба. «Даешь дрова!» И сотни людей, заткнув топоры за пояса, отправлялись в лес, валили деревья, везли их в Шлиссельбург. Дрова к зиме выдавали в первую очередь вдовам, многодетным и семьям, потерявшим кормильцев.
О Чекалове и Жуке на Ладоге говорили:
— Тяжелая судьба у комиссаров. Каждый хлопочет за себя, а они — за всех.
День за днем. Работа. Бессонные ночи. Об отдыхе думается, как о чем-то далеком, несбыточном.
Привычное чередование времени вдруг нарушилось происшествием, о котором долго потом говорили в Шлиссельбурге.
Как-то после полудня Иустин собрался в Щеглово, поглядеть поля. Можно
