Конец «Русской Бастилии» - Александр Израилевич Вересов

бы съездить на лошади, но он решил пройти эти версты пешком. Выстрогал себе батожок и зашагал по тропинке все дальше — в пахнущее травами, шумящее разнолесье.

Звенели крыльями оводы. Стрекозы голубенькими стрелками чертили пронизанный солнцем воздух. Легко дышалось. Хорошо было идти.

Но комиссар недалеко отошел от поселка. Услышал вдруг быстрые, нагоняющие шаги. Обернулся и увидел Ивана Вишнякова. Он бежал изо всех сил и кричал:

— Иустин Петрович! Стойте!

Нагнал. Отдышался.

— Не хо́дите, сажени меряете, — проговорил, все еще отдуваясь.

— Чего тебе? — спросил Жук.

— Вас вызывают, Иустин Петрович.

— Куда?

— В крепость.

— Несуразное городишь, — сверкнул глазами комиссар.

— Верно говорю: в крепость! — подтвердил Вишняков. — Старик вас зовет, сердитый, ругается.

— Да откуда там взялся старик? — рассерженно загремел Жук.

— А он прилетел.

— На чем? Ох, Иван, не ко времени шутишь.

— На аэроплане прилетел. Идите скорей, товарищ комиссар!

Иустин напрямик через поля поспешил к крепости.

На озере, возле острова, он увидел белую лодку. Она покачивалась на волне. Обыкновенная лодка. Только с крыльями.

25. «Так идут к звездам»

Со скоростью девяносто верст в час Николай Александрович Морозов летел в Шлиссельбург. Ученый сидел во второй кабине, в первой находился его давнишний друг, морской летчик.

С той минуты, как летающая лодка поднялась над заливом, Морозов не отрываясь смотрел за борт, на проносящийся под крыльями город.

Николай Александрович различал знакомые улицы, площади, мосты. Были у города и приметы, по-особому важные для профессора. Он видел странно сплющенную, как бы внезапно потерявшую свои размеры каланчу Коломенской части. Здесь у Николая Александровича случилась «отсидка» за участие в студенческом протесте. Как давно это было, в далях прошлого века!

Вот на излучине Фонтанки блеснул купол Пантелеймоновской церкви, а неподалеку горбится крыша большущего дома. «Третье отделение собственной его величества канцелярии». Этот дом памятен профессору уже не «отсидкой», а первым заточением и первым серьезным допросом.

А вот и Петропавловка с золотым ангелом на шпиле. Ангел с высоты кажется очень большим, сам же собор и строения вокруг — маленькими. Где он тут, Алексеевский равелин, откуда Морозов шагнул прямо в Шлиссельбургскую крепость?

Летчик резко развернул гидроплан, крылья почти отвесно прочертили воздух, земля подступила к самым глазам.

Летели над Невой, все дальше от города, над полями, затянутыми дымом. Солнце висело в небе багровым шаром. Воздух свистел в растяжках, забивался под воротник пальто, холодил кожу. Гидроплан проваливался в незримые ямы и, гудя мотором, выбирался из них.

Николай Александрович ткнул кулаком в спину летчика. Это был сигнал: «Беру управление».

Ученый повел крылатую лодку низко над извилистым берегом, так низко, что ноздрей коснулся запах горящего в лесах торфа.

Тросы рулей двигались легко и беззвучно. Впервые ручку самолета профессор взял несколько лет назад. Ему мало было наблюдать звездное небо из кабины гонимого ветром воздушного шара. Уже стариком он научился летать на первых русских крылатых аппаратах.

С тех пор всякий раз, направляя полет, он испытывал чувство радости. И сейчас ему хотелось петь, кричать, что, конечно, никак не соответствовало его почтенным годам, седине и ученому званию.

Николай Александрович отвел ручку. Машина, задрав нос, полезла вверх. Дрожь крыльев, напряжение всего аппарата холодком металла передавались ладоням. Профессору казалось, что он летит, как птица, как стриж, как ласточка, и грудью разбивает воздух. Хорошо! Превосходно!

Но управление самолетом поглощало все внимание. А профессору надо было о многом подумать в эти минуты.

На широкой, торчащей перед глазами спине летчика он начертил пальцем слово «потом». И тотчас почувствовал, что рули самолета стали непокорными. Ими управляли уже другие руки.

Ученый снова наклонился над бортом. Ему почудилось, что гидроплан неподвижно повис в небе, а земля летит с кружащей голову быстротой.

«Птицы… полет… мечты…» — так же быстро мчались в сознании слова.

Вот о чем Николай Александрович думал в полете: «Мой сон, многолетняя мечта моего долгого заточения — летать когда-нибудь над своей темницей, как стрижи и ласточки, видеть с высоты все, что они видят: и ширь лугов, и чащи лесов, и необозримую даль водной поверхности, — все сбылось наяву!»

Ладожское озеро блеснуло впереди ярким простором; с края его — маленькая серая точка. Шлиссельбургская крепость! Волны все ближе, ближе. Точка разрастается. Видны стены и башни. Озеро всей своей огромной массой, снизу вверх, кинулось к крылатой лодке. И вот уже она мчится по воде, вскидывая брызги. Пропеллер делает последние обороты.

Наперерез гидроплану мчатся челноки. На передовом — юноша с взъерошенными русыми волосами размахивает руками и кричит:

— Стой! Кто такие? Откуда?

Профессор по возможности спокойно объясняет, что он хотел бы осмотреть крепость.

Юноша заявляет наотрез:

— Без разрешения нельзя.

Тогда от профессорской сдержанности не остается следа. Он тоже размахивает кулаками, кричит:

— Как это нельзя? Почему?.. Вам сколько лет, молодой человек?.. Когда вы родились, я уже двенадцатый год обитал на этом распрекрасном острове. Да-с! А вы мне — нельзя… Черт знает, что такое. Вызовите начальство. У вас тут есть такой долговязый, черный. Давайте его сюда!

Голос у сердитого старика сорвался на высокую ноту. Вишняков — это он был на передовом челноке — примирительно сказал:

— Ладно, подождите на мысу.

Иван оставил спустившегося с неба старика в окружении бойцов рабочего батальона, а сам отправился на поиски Жука.

Иустин в несколько минут перемахнул через протоку и подбежал к неожиданному гостю.

— Товарищи! — крикнул он бойцам. — Знаете ли, кто к нам прилетел? Николай Александрович Морозов, знаменитый ученый, бывший узник Шлиссельбургской крепости!

Николай Александрович, приминая высокую траву, направился к Народовольческому корпусу. По гулким железным ступеням поднялся во второй этаж, с галерейки посмотрел вниз, на пол, забросанный тряпьем и бумагой, на стены, сохранившие местами следы огня. Морозов сделал несколько шагов по галерейке и медленно-медленно открыл окованную дверь.

Он прошелся по камере, потрогал койку, стол, постучал по стене костяшками пальцев, прислушался. Потом сел на железную койку, опустил белую голову и снова поднял ее.

— Это моя камера, — тихо произнес он.

Тишина длилась долго. Чтобы нарушить ее, Иустин сказал:

— А моя — тут же, неподалеку, тридцать третья.

— Там до вас сидел Фроленко, — уточнил профессор.

И опять стало очень тихо. В камеру набились бойцы рабочего батальона. Все в эту минуту затаили дыхание.

— Понимаете ли вы, — снова проговорил Морозов, — что это такое — два десятка лет с лишком не видеть людей, не слышать их голосов, не жить?.. Э, что там, — ученый стукнул ладонью по столу, и от стены, к которой он был привинчен, отделилось облачко пыли, — прошлое не вернется. Никогда