Василий Сталин. Сын «отца народов» - Борис Вадимович Соколов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Именно для того, чтобы дать им твой телефон — и они хотели бабушке позвонить, — я просил номера телефонов. Адрес их: ул. Новослободская, дом 50/52, кв. 36. Бурдонские Саша и Надя (Москва А-55).
Вот так-то, чада мои возлюбленные. Навязывать вам ничего не хочу, но, по-моему, надо дружить…»
Капитолине в последние тюремные годы Василий писал реже, чем дочке. Она тоже не часто баловала узника письмами. 8 апреля 58-го, отвечая на одно из таких посланий, Василий просил Капитолину о встрече:
«Очень ждал тебя до отъезда в Киев. Нам надо обязательно встретиться, и как можно скорее встретиться!
Судя по твоему письму, у тебя плохое настроение и тоскливо на душе… Не расстраивайся зря! Не в морщинках дело, и нечего их так дотошно рассматривать. Года, конечно, идут, этого нельзя забывать, но раскисать не следует. Что же тогда мне делать, если пойти по линии раскисания? Ведь мне очень тяжело! Особенно сейчас — при встрече поймешь, почему. Ты вспоминай почаще, что есть люди, которым очень тяжело, и твои невзгоды будут легче переноситься.
Много я дал бы, чтобы ты меньше хандрила, а была в хорошем настроении. Твои опасения, что «советы, может быть, не нужны», — обидная чушь! И ты, и морщинки твои — все мне нужно и дорого…
По поводу нарядов. Ты знаешь, какой твой наряд мне больше всего по душе… Ой!.. Не забывай про «невестку», мать! Помни об этом всегда, дорогая! Рица нас связала на всю жизнь крепче всех бумаг загсовских. И все, что делается вразрез с Рицей и «невесткой», не будет иметь ни успеха, ни счастья, ни душевного покоя! Сама это видишь… Надо плюнуть на все наносное и не вспоминать о нем, не разжигать себя зря, а смотреть в корень, в основу. Ничего у нас тобой врозь не получается и не получится! Надо быть терпимей к характерам друг друга и не мучить друг друга зря».
Василий призывал Капитолину:
«Давай думать не о том, что было, а о том, что должно быть!.. Пиши! Твои письма — лучший бальзам моим страданиям и болезням».
Тюрьма понемногу подтачивала физические и духовные силы. Через два дня после письма Капитолине и через два с лишним года после перевода во Владимирскую тюрьму, 10 апреля 1958 года, в письме Василия Хрущеву уже сквозило отчаяние:
«Никита Сергеевич! (даже «дорогого» или «глубокоуважаемого» забыл от волнения. — Б. С.) Сегодня слушал Вас, по радио из Дворца спорта, и — опять Вам пишу.
Знаю, что надоел, но что же мне делать, Никита Сергеевич?! Душевная тоска и опустошенность доводят до страданий невыносимых.
Я смотрю на действительных врагов, — они легко переносят заключение, гордятся им (непонятно, кто именно имелся здесь в виду под «действительными врагами» — то ли соратники Берии Эйтингон, Судоплатов, П. А. Шария и некоторые Другие, то ли бывшие коллаборационисты, вроде смоленского бургомистра Б. Г. Меньшагина. — Б. С.). Их стимул: «будущего мщения, ненависти», — дает им силы легче и, самое главное, проще переносить заключение (этот пассаж, подозреваю, является плодом творческой фантазии Василия: как мы помним, с «настоящей сволочью» он принципиально не общался, да и те вряд ли стали бы откровенничать с сыном Сталина насчет планов «будущего мщения»; автору письма необходимо было противопоставить себя «настоящим врагам» и тем самым побудить Хрущева сжалиться над ним. — Б. С.).
Но какая у меня может быть ненависть и к кому?! Сегодня я Вас слушал и вспомнил 30-е годы, которые Вы упоминали. Вспомнил, как мать возила меня на ткацкую фабрику, как брала с собой на лекцию, на которой, может быть, и Вы были. Знаю, что вы знали друг друга по учебе, так как она много говорила о Вас (Хрущев вместе с Надеждой Аллилуевой учился в Промышленной академии. — Б. С.).
Хорошо помню похороны, ибо они, как и смерть матери, врезались на всю жизнь в мою память. Помню Ваше выступление на похоронах матери, а фотографию Вашего выступления на Ново-Девичьем все время хранил (последний раз видел это фото у следователя в личных, изъятых вещах) в семейном альбоме.
Все эти воспоминания нахлынули на меня сегодня, когда слушал Ваше простое, до души доходящее выступление.
Бывают моменты, когда сливаешься с выступающим в одно единое целое. Такое ощущение было у меня, когда я слушал Вас. Буду откровенен до конца, Никита Сергеевич! Бывают и бывали моменты, когда и ругаю в душе Вас. Потому что невозможно не ругнуться, глядя на 4 стены и беспросветность своего положения со всеми этими: зачетами, работой, содержанием и т. д. Ведь по всем законам 4 февраля 1958 года я должен был быть дома (Василий не знал, что практика «зачетов», т. е. уменьшения сроков наказания в случае перевыполнения заключенными норм выработки, уже отменена; к тому же на узников тюрем она и раньше не распространялась. — Б. С.). Но, слушая Ваши выступления, а особенно сегодняшнее, вся злость пропадает и, кроме уважения и восхищения, ничего не остается. Ведь верно говорите и замечательно действуете! Нельзя не радоваться за Вас и Родину и не восхищаться! Действительно, очевидно, не знающие Вас думали, что Вы способны испугаться поездки в Венгрию… Но, Никита Сергеевич, кто видел Вас под Калачом, когда была разбита Ваша автомашина и вообще положение было не из легких, — не может сомневаться в Вашей стойкости и личной отваге!
Хочется быть с Вами, помогать Вам! Хочется, чтобы Вы испытали меня в деле и поверили в меня! Вы, Никита Сергеевич, Вы сами, а не по докладам третьих лиц. Я изголодался по настоящей работе, Никита Сергеевич!
Но оглянешься… опять 4 стены, глазок и т. д. Берет злость, дикая злость, Никита Сергеевич, на того, кто Вам представил меня в таком виде, что Вы соглашаетесь, даже сверх срока, держать меня в тюрьме, ибо я «враг»!
Ну, как мне убедить Вас в обратном?!
Уверяю Вас, я мог бы быть действительно преданным Вам человеком, до конца! Потому что (это мое глубочайшее убеждение) мешает такому сближению и взаимопониманию — не разность политических убеждений, ибо они одни; не обида и желание мстить за отца — у меня этого в голове нет, — а Ваша неосведомленность о истине моих взглядов и помыслов о
