Просвещать и карать. Функции цензуры в Российской империи середины XIX века - Кирилл Юрьевич Зубков

От Волхова и до широкой Камы.

Пусть все они в одну сольются песню

И рвут мне сердце, душу жгут огнем

И слабый дух на подвиг утверждают.

<…>

И понесется песня, и прольется

Из века в век, пока стоит земля

(Островский, т. 6, с. 34).

Историческая пьеса Островского поднимала болезненно актуальные темы «земского» регионализма и «демократических» преобразований, связанных с трансформацией не государственного строя, а самосознания жителей империи. Проблема искупления греха и покаяния за всенародные страдания, конечно, не могла не прочитываться цензорами в контексте отмены крепостного права. Насилие над несчастным народом и избавление от этого насилия обычно воспринимались образованными людьми 1850‐х годов сквозь призму христианских представлений о грехе[536]. Мы не пытаемся утверждать, что Островский имел в виду скрытую аллюзию на современность и изображал, например, крепостников под видом поляков. Однако представление о глубочайшем кризисе государственности, который необходимо преодолеть путем пробуждения в людях христианской веры и «земского» самосознания, действительно звучало актуально и опасно. В этой связи запрет пьесы едва ли может показаться неожиданным. Цензор Нордстрем был не единственным представителем либеральных кругов, высоко ее оценившим. Один из главных либералов в правительстве А. В. Головнин добился награждения драматурга от высочайшего имени (см. в начале этой главы). Тем не менее решение о запрете принимал не Нордстрем, и оно было однозначным.

В отличие от эпохи, когда была разрешена пьеса Аксакова, первое десятилетие правления Александра II было отмечено тревожными событиями в регионах империи, привлекавшими внимание властей. Крестьянская реформа предполагала установление совершенно новых принципов управления государством, включавших, например, активное участие местного дворянства в принятии политических решений. Конфликты между центральной властью и дворянскими комитетами воспринимались в правительственных кругах как чреватые заговорами и переворотами[537]. Преодоление сословных барьеров в этих условиях перестало казаться достаточным залогом единства: перед властями начала вырисовываться перспектива союза между оппозиционно настроенными жителями одной местности. Как показывают современные работы по истории, власти воспринимали объединение привилегированных сословий, наподобие того же дворянства, и вновь освобожденных крестьян на уездном или губернском уровне как очень опасную перспективу и всеми силами пытались предотвратить возникновение подобных общностей[538].

На этом фоне даже обращение Островского к нижегородскому материалу могло показаться тревожным. Эта губерния в первые годы Александра II не славилась спокойствием. Императору лично пришлось вмешиваться в конфликт между губернатором и местным дворянским комитетом, чтобы примирить разногласия по поводу решения «крестьянского вопроса»[539]. 26 мая 1861 года, непосредственно после отмены крепостного права, император получил очень тревожный доклад откровенно паниковавшего свитского генерала А. И. Шаховского, упиравшего на слабость местных властей, в том числе «земской власти», под которой имелась в виду полиция:

Местная администрация, строгая к помещикам, слабая к крестьянам, не укрощает решительными мерами усиливающийся дух противуборства крестьян всем необходимым экономическим распоряжениям в имениях <…> настоящее положение губернии есть последствие систематического ослабления местных властей в уездах и сосредоточение всех распоряжений в одной личности губернатора, который никогда не может один в лице своем заменить влияние обессиленной им земской власти <…> по убеждению моему, губерния находится в столь критическом положении, что для восстановления спокойствия и должного порядка в скором времени необходимо будет прибегнуть к принятию сильных мер[540].

Весной 1863 года к тому же был раскрыт так называемый Казанский заговор, участники которого (среди них были поляки и русские революционеры, в том числе офицеры) собирались поднять крестьянское восстание в Поволжье[541]. Конечно, на этом фоне пьеса о том, как нижегородцы самостоятельно собираются, чтобы противостоять внешней угрозе, не могла не показаться цензурному начальству довольно рискованной.

Осенью 1863 года, когда пьеса рассматривалась цензурой, страхи правительства еще больше усугубились благодаря недавнему Январскому восстанию в Польше. Казалось бы, образ жителей разных регионов российского государства, выступающих против иноземной власти, особенно против поляков, стал более приемлемым. Показательна развернутая при участии героя первой части этой книги Ивана Гончарова кампания всеподданнейших адресов, в которых представители разных общественных, этнических и региональных групп выражали поддержку правительству[542]. Дополнительным аргументом могло служить разрешение «Доходного места», свидетельствовавшее об авторитете Островского. Однако попытки Островского добиться постановки «Минина» не увенчались успехом, как кажется, именно в связи с тем, что в пьесе значительная роль уделяется многообразию имперских территорий, внушавшему беспокойство властям.

О том, насколько болезненные для цензурного руководства темы затрагивал Островский, свидетельствует хотя бы упоминание в пьесе «ополченья из Украйны» (см. выше). Если у Аксакова Киев упоминается прежде всего в качестве одного из наиболее значимых православных городов, то у Островского речь идет именно об Украине как четко очерченной территории, достаточно автономной, чтобы в ней собирались военные отряды. Между тем серьезное беспокойство внушала властям возможность роста в регионах национализма, чреватого сепаратистскими настроениями. В частности, пока Островский работал над пьесой, в Петербурге начал выходить двуязычный журнал «Основа» на украинском и русском языках, тревоживший противников «украинофильства», в число которых входили и влиятельный журналист Катков, и будущий министр Валуев[543]. Один из сотрудников «Основы» М. И. Костомаров был активным участником некрасовского «Современника» — того же журнала, где выйдет пьеса Островского.

Драматическая цензура также была встревожена развитием региональных идентичностей, в которых видела прямую связь с политической «вольностью» и подрывом центрального контроля над территорией империи. «Живое изображение псковского вече (так!)» стало одной из причин запрета исторической драмы Мея «Псковитянка» 23 марта 1861 года (Дризен; Федяхина, т. 2, с. 166; см. также главу 4 части 2). 3 ноября 1859 года Нордстрем предложил не дозволять ставить пьесу некоего Соловьева «Былые времена»:

…главная цель автора <…> напомнить в лицах минувшую жизнь вольницы казацкой со всеми подробностями. Если в великороссийских губерниях представление на сцене Запорожской Сечи и казацкой вольницы не произведет неприятных последствий, то можно ли сказать то же самое о Малороссии?[544]

18 июля 1863 года, за три месяца до запрета пьесы, министр внутренних дел Валуев издал печально знаменитый циркуляр, запрещавший публиковать учебную и религиозную литературу на украинском языке. Этот циркуляр был «реакцией на заметную активизацию как легальной, так и скрытой деятельности украинофилов, в которой явно прочитывались, пусть и отдаленные, сепаратистские планы»[545]. В подготовке циркуляра велико было значение руководства III отделения, включая В. А. Долгорукова[546]. Именно с Долгоруковым планировал совещаться Потапов, встревоженный пьесой Островского[547]. Напротив, министр народного просвещения А. В. Головнин, инициировавший награждение Островского перстнем, выступал против циркуляра[548].

Разумеется, было