Просвещать и карать. Функции цензуры в Российской империи середины XIX века - Кирилл Юрьевич Зубков

всему, вовсе не испытывала никаких сложностей с разрешением этой пьесы. Особенно это странно, если учесть, что Аксаков ставил пьесу в эпоху «мрачного семилетия», когда драматическая цензура отличалась исключительной бдительностью (см. главу 1 части 2). Тем не менее 30 октября 1850 года цензор Гедерштерн составил рапорт:

Заглавие этой драмы указывает на ее сюжет, уже неоднократно обработанный для сцены. События и характеры главных действующих лиц, Ляпунова и Пожарского, представлены с историческою верностью и вообще направление и слог соответствуют важности описываемой эпохи, хотя пиэса не имеет ни в литературном, ни в драматическом отношении большого достоинства[527].

По всей видимости, неудовольствие цензора эстетическим уровнем пьесы вызвано как раз теми ее качествами, о которых речь шла уже много раз, — ослабленным конфликтом и нехваткой индивидуальных образов. А вот достаточно крамольное содержание, фактически умалявшее роль монархизма и государства, осталось просто незамеченным — еще один пример поверхностного чтения. Очередная пьеса на патриотическую тему легко проскользнула мимо цензорского взора. Однако уже очень скоро проблема регионализма станет значительно более острой и опасной.

2. Искупление или победа? Две редакции «Минина» Островского в историческом контексте

На фоне произведений предшественников пьеса Островского действительно оказывается «демократичной» в смысле обостренного внимания к соотношению центральной власти и региональных инициатив. О значении для Островского, в том числе для «Минина», волжского региона уже немало писалось[528]. Однако в «Минине» эта проблема действительно поднимается на совершенно ином, более фундаментальном уровне. Следом за Аксаковым, автор акцентирует значение для Минина «земского дела» (Островский, т. 6, с. 10, 24, 44, 81). Изменник Биркин раздраженно говорит о собравшемся народе: «Новогородским духом так и пахнет» (Островский, т. 6, с. 19). Минин, напротив, восклицает: «Спасенье русское придет от Волги» (Островский, т. 6, с. 22). Выше приводилось письмо Островского, где подчеркивается второстепенность «земства» для персонажей его пьесы. В нем, однако, речь идет именно о политическом принципе, связанном с потенциальным восстанием. Напротив, в пьесе «земство» прямого политического смысла не несет — что, конечно, тождественно отсутствию импликаций, которые могли встревожить цензоров.

Напротив, социальные противоречия в «Минине» значимо отсутствуют — всерьез о них рассуждает лишь один из немногочисленных негативных героев, гордящийся своим положением:

Мы черный люд, как стадо, бережем, Как стадо, должен он повиноваться (Островский, т. 6, с. 19).

Даже на уровне отбора материала Островский использовал именно те сведения, которые поддерживали его трактовку исторического материала. В своих исторических пьесах драматург постоянно пользовался историческими источниками и стремился не изображать событий, о которых речь в этих источниках не шла[529]. «Минин», первая историческая его пьеса, в этом отношении не был исключением[530]. Тем не менее драматург вызвал упреки со стороны по меньшей мере одного из исследователей этих источников — П. И. Мельникова-Печерского, в печати заявлявшего, что Островский воспользовался лишь одной из двух его статей, посвященных Нижнему Новгороду времен Минина[531]. Островский, несомненно, знал обе статьи Мельникова: первую из них он, как показал в указанных выше работах Н. П. Кашин, активно использовал в своей пьесе, другая же не только была посвящена интересовавшей драматурга теме, но и вышла в журнале «Москвитянин», где тот в это время сотрудничал. Если рассмотреть их с интересующей нас точки зрения, становится ясно, почему Островского привлекла именно более ранняя публикация. В ней подчеркивался именно региональный характер борьбы времен Минина и Пожарского, в которой нижегородцы были лишь первыми среди многочисленных обитателей разных российских земель. Мельников писал:

Весь Березопольский Стан и Уезд Балаховский признали над собою законную власть царя Василия. Волости Стародубческая, Ярополческая, Гороховец, Шуя, Вязники, Лух также отстали от самозванца. Восстание в пользу Василия распространилось и далее: в Юрьевце, Костроме, Ярославле, Вологде, Галиче, Пошехонье, Угличе и Ростове. — Центром восстания был неизменный Нижний, который один только из всех внутренних городов России постоянно пребывал верным власти законной[532].

Другая интересная черта статьи Мельникова состоит в пристальном внимании к этническим и статусным различиям между нижегородцами, далеко не все из которых оказывались великороссами, «естественно» выступающими против этнически чуждого врага: «Жители Нижнего Новгорода состояли из русских, немцев, литвы и казаков <…> Русские нижегородцы состояли из дворян, житых людей, гостей, людей служилых и посадских»[533]. В этом смысле статья Мельникова оказалась намного ближе к пьесе Аксакова, видимо, позаимствовавшего из нее список городов, представители которых вступили в ополчение (как мы увидим далее, автор «Минина» также воспользовался этим фрагментом). Напротив, поздняя статья, которую Островский не использовал, подобных сведений не содержит: в ней Нижний Новгород оказывается не одним из множества городов, сопротивлявшихся врагу, а исключительным средоточием мессианского духа, призванного спасти страну: «Вся Россия изменила России, но бодрствовал Нижний Новгород»[534]. В 1861 году, однако, такой, грубо говоря, «кукольниковский» подход Островского не заинтересовал.

Географическое пространство, очерченное в пьесе, построено вокруг Москвы, которую Минин именует «корнем» русских городов: «Москва кормилица, Москва нам мать!» (Островский, т. 6, с. 41). Несмотря на это, подчеркиваются и многообразие, и количество объединившихся земель. В описании похода Ляпунова под Москву эти качества упоминаются в первый раз:

Со всех концов бесчисленное войско

Шло под Москву громовой черной тучей.

Рязанцы шли с Прокопом Ляпуновым,

Из Мурома с окольничим Масальским,

Из Суздаля с Андреем Просовецким,

Из городов поморских шел Нащокин,

С Романова, с татарами-мурзами

И с русскими, шли Пронский да Козловский,

С Коломны и с Зарайска князь Пожарский,

Петр Мансуров вел галицких людей,

Из Костромы пошли с Волконским-князем,

Из Нижнего князь Александр Андреич.

Да не дал Бог; все розно разошлись

(Островский, т. 6, с. 68).

Перечисление это, что характерно для Островского, включает и русских, и татар, и украинцев, и многих других. Несмотря на это, обширное географическое пространство оказывается буквально разделенным на части, а жители его — разрозненными. Не в последнюю очередь это, видимо, связано с известной произвольностью, по которой отбираются участники похода. В него входят, например, «татары» из-под Романова, которых едва ли многое объединяет с обитателями Мурома или Костромы. Очевидным образом, национальное пространство нуждается в воссоздании на каком-то новом принципе. Такой принцип в пьесе заявлен в монологе Марфы Борисовны, глубоко верующей девушки, которая раздала отцовское имущество

В обители: и в Киев, и в Ростов,

В Москву и Углич, в Суздаль и Владимир,

На Бело-озеро, и в Галич, и в Поморье,

И в Грецию,