Жизнь и труды Марка Азадовского. Книга II - Константин Маркович Азадовский

class="a">[113] – и сбежали с второго акта. Затем на несколько минут (примерно на 10–15) прозевали, т. е. опоздали с самой встречей <Нового года>, – не знаю, какова по этому поводу была бы примета у Нинки[114]. Представление в театре началось ровно в 7 час<ов>, т. е. в час, когда в Иркутске бывает ровно 12 ночи, – и я поздравил мысленно моих любимых, – всю мою «любимую семеюшку», как поется в фольклорных песнях. <…>

Видел я Лурье[115], который рассказал очень много интересных вещей про саратовцев. Между прочим, Мих<аил> Павлович упал с третьего этажа в пролет лестницы и очень разбил себе лицо. Лежал долго в постели. Но самое потрясающее и страшное слышал я от Мих<аила> Дм<итриевича> Беляева[116]: это подробности смерти А. С. Нотгафт[117]. Оказывается, в тот час, вернее, в ту минуту, когда в соседней комнате умирал Федор Федорович, она покончила самоубийством, – причем двойным способом: вскрыла предварительно жилу на руке, а потом повесилась. … Страшно!

Из москвичей, которых я должен бы обязательно увидеть, но не сумею повидать, – это Н. Ф. Бельчиков. Он в больнице и очень тяжело болен. <…> Вот тебе и богатырь-здоровяк!

Очень много интересного рассказали мне украинцы[118], в частности, П. Н. Попов. Раскрылись и некоторые, бывшие до сих пор загадочными, явления[119]. Обо всем этом уже при встрече. Раскрытия эти, во всяком случае, довольно грустные.

Разочарование М. К. от встречи с Москвой имело, думается, и другие причины, о которых, не желая расстраивать Л. В., он не стал распространяться в своем письме. На конференции в Доме народного творчества, как и в приватных беседах, наметилось его принципиальное расхождение с позицией нескольких московских фольклористов, в частности В. М. Сидельникова. Об этом свидетельствует дневник И. Н. Розанова (запись от 28 декабря 1943 г.):

Сидельников рассказал про последнее заседание конференции по фольклору в «Доме народного творчества» (в понедельник 27<-го>).

После доклада Азадовского «Итоги и перспективы советской фольклористики»[120] начались прения. Первым выступил Сидельников, к<отор>ый упрекал Азадовского в выпячивании заслуг близких к нему фольклористов, как и в замалчивании заслуг некоторых ленинградцев (Андреева, Никифорова, Лозановой), в недостаточном внимании к заслугам Юр<ия> Матв<еевича> Соколова и т. д. Он говорил без ограничения времени. Потом выступила с возражениями Рождественская[121]. Крупянская очень вяло и Позднеев[122] очень несуразно заговорили о желательности объединяющего «центра». Гофман[123] и Минц[124] отсутствовали. Чичеров[125] не выступал. Азадовский очень волновался, частью стал оправдываться, частью нападать: «Моск<овские> организации фольклористов мешают друг другу работать. Я не библиограф» (намек на Сидельникова) и т. д.

Сидельников доволен, что Азадовский получил отпор[126].

Примечательно также признание А. Н. Нечаева, сообщившего Розанову 29 декабря, что он «против Азадовского», хотя и не следовало, по его мнению, «вводить полемику, перемывать грязное белье»[127].

Отзыв Нечаева, а тем более сбивчивый рассказ Сидельникова, чьи абсурдные обвинения в адрес М. К. (особенно упреки в недостатке внимания к Н. П. Андрееву, А. И. Никифорову и тем более Ю. М. Соколову) вряд ли требуют опровержения, однако любопытны как отголоски полемики, развернувшейся на конференции. Должно быть, М. К. в своем выступлении затронул вопрос о недостатках фольклорной работы в московских организациях, о распылении сил и необходимости создания «объединяющего центра» (т. е. Фольклорного института). Однако эта, казалось бы, «рабочая тема» имела свои оттенки. За дискуссией о будущем «центре» неизбежно вставал вопрос о руководителе, способном его возглавить. У большинства в то время не вызывало сомнений, что после смерти Ю. М. Соколова на это мог претендовать один лишь М. К.; но такая перспектива вряд ли радовала Сидельникова и некоторых других москвичей.

Нападая на М. К., Сидельников и его сторонники апеллировали, как видно, к имени Ю. М. Соколова. Это особенно возмущало М. К. 15 января (накануне отъезда из Москвы) он писал Гудзию:

Надеюсь, никому не удастся вбить кол между мной и близкими Ю<рию> М<атвееви>чу людьми. Все, кто стремится протащить какую-то свою линию, часто идущую в разрез с основными тенденциями подлинной науки, начинает вопить о «заветах» Юр<ия> Матвеевича. Неужели Юр<ий> М<атвеевич> покрывал когда-либо или приветствовал авантюрные методы Гуревича[128] или борьбу против академической науки.

«Духовный быт» московской гуманитарной среды, каким его успел ощутить М. К. за три недели своего пребывания в столице, весьма отличался от атмосферы, обрисованной Г. А. Гуковским в марте 1943 г. Во всяком случае, реакция М. К. на Москву была, как видно, совершенно другой. А саму конференцию он характеризует в письме к А. Д. Соймонову 4 апреля 1944 г. как «бесполезную затею, на которой пыжились разные Сидельниковы, Базановы и проч.». «Вообще московская научная жизнь, – добавляет М. К., – произвела на меня жуткое впечатление. Достаточно сказать, что Нечаев – докторант Акад<емии> наук. Дальше уж некуда идти!»[129]

Итог своего московского пребывания М. К. подвел после возвращения в Иркутск в письме к И. Я. Айзенштоку 31 марта 1944 г.:

В Москве я провел около трех недель и тем не менее не видел многих из тех, кого должен был бы обязательно видеть и кого хотел бы видеть. Причина была главным образом внешнего характера, но так или иначе – она многому помешала: я не видал, например, Бродского[130], Бельчикова[131] (последний лежал в это время в клинике); Гроссмана[132] видел только мельком и т. д.

Москва на редкость неуютна; народу в ней раза в полтора больше, чем было до войны, а средства передвижения сократились чуть ли на десять раз <так!>. Отсюда все качества. Если еще прибавить к этому темноту, невозможность пойти куда-нибудь вечером, если Вы предварительно днем не изучили топографии подъезда и лестницу, то станет понятно, как трудно было организовать встречи, визиты и пр.

Мне пришлось быть на гражданской панихиде в Союзе писателей по Тынянову и на вечере его памяти. Осталось самое тяжелое впечатление. Я удивился, не встретив никого почти из крупных московских литературоведов на панихиде. Оказывается, в этот час было заседание Отдела новой литературы в Институте им. Горького[133]. Они, видите ли, не могли прервать заседания ради этой цели, хотя находились не так уж далеко от места панихиды. Прекрасную речь сказал К. Федин, очень выпукло обрисовавший и облик, и место в литературе Юр<ия> Ник<олаеви>ча. На вечере очень интересно (хотя неровно) говорил