Жизнь и труды Марка Азадовского. Книга II - Константин Маркович Азадовский

т. д. <…> Обидно, что не прошел Н. К. Гудзий. Он мог бы быть в составе Отделения полезным, мог бы сыграть определенную организационную роль – а ведь Балухатому такая задача не под силу, не по плечу, да и желания у него нет заниматься этим. Все талантливое, яркое из состава нашей науки отбрасывается, отметается. Не пускают в академики В. М. Жирмунского, не пускают в чл<ены>-кор<респонденты> Гуковского, Эйхенбаума, Томашевского.

Ну, хватит об этом! Вы помните, я давно предсказывал подобный результат, – только я не думал, чтоб он был уж настолько циничным.

Свое мнение о состоявшихся выборах М. К. сообщил также И. Я. Айзенштоку 25 октября 1943 г.:

Личные симпатии, приятельские отношения, абсолютное пренебрежение к голосу и мнению филологической общественности, пренебрежение к задачам науки, особенно советской, и пр. и пр. – дошли здесь до апогея. Избрание старухи Истриной в этом отношении поистине символично[72].

В начале июля 1943 г. М. К. совершил поездку в Улан-Удэ – на конференцию в связи с 20-летием образования Бурят-Монгольской АССР, проходившую в Улан-Удэ с 3 по 7 июля 1943 г. А вторую половину лета он провел «на природе». «Живем втроем на даче близ Иркутска (всего 5–6 километров), – рассказывал он В. Ю. Крупянской (письмо от 27 июля). – Чудный сосновый бор, хорошая столовая, где получаем завтраки и обеды на всех троих <…> прикупаем еще молоко и ягоды».

О том же он писал М. П. Алексееву в Саратов 10 октября 1943 г.:

Около полутора месяцев провели в сосновом бору, на слиянии Каи и Иркута. <…> Там расположены облисполкомовские и обкомовские дачи, – и на них-то мне была предоставлена небольшая комнатка. Было тесно, но очень хорошо и приятно[73].

Однако, вернувшись к началу учебного года в город, семья опять столкнулась с бытовыми трудностями (М. К. переживал их болезненней, чем провал на выборах в Академию). Продолжая свое письмо от 8 сентября, он пишет В. Ю. Крупянской:

После кратковременного прекрасного отдыха летом для нас наступили весьма трудные дни. Мы буквально голодаем. Новый порядок для нас оказался, не в пример прочим, очень тяжелым. Торготдел здесь питает отвращение к ученым. Карточки нам отоваривают с большим опозданием; все время заменяют: сахар – скверными пряниками, мясо – соленой рыбой, сливочное масло – как<им>-н<и>б<удь> сомнительным жиром и проч. От столовой, где я обедал до сих пор, меня открепили; столовая научных работников из рук вон плоха. Обеда для домашних нет! С наших четырех соток[74] мы собрали всего-навсего около двух мешков картофеля и т. д. Короче, мы буквально голодаем. Лид<ия> Вл<адимировна> опять начала худеть, – обо мне нечего и говорить. А т<ак> к<ак> вдобавок ко всему мы сидим без денег, то скоро станет тревожным и вопрос о питании Котика. Боюсь, что и его мы не сможем кормить так, как требует его возраст ,– как должно кормить этого растущего чудесного нашего мальчика. <…>

Очень, словом, стало тягостно и тревожно. Как бы это третья зима не стала для нас роковой! Силы падают, настроение скверное, и, видимо, еще нескоро-нескоро будет конец «сибирскому сидению»[75].

Но даже эти жизненные проблемы воспринимались как второстепенные на фоне общей ситуации. М. К. напряженно следил за устными и печатными сообщениями о ситуации на фронте; отчаивался, радовался, переживал. Война, как уже говорилось, обострила его гражданские чувства. Особенно близко к сердцу принимал он любые новости из осажденного Ленинграда. Рассказывая И. Я. Айзенштоку о том, что происходит в научном мире, о судьбе общих знакомых, состоянии своей ленинградской квартиры и прочем, М. К. восклицает:

Но что значат все эти мелочи в сравнении перед теми событиями, к<ото>рые развертываются: сейчас думаешь только о сводках, только и ждешь завтрашней радиопередачи. Вы этого там у себя[76] не испытываете в такой форме – у Вас это как-то, несомненно, включается в текущую работу и неразрывно с ней связано. Для нас это – сверху, это входит особо в жизнь и придает ей новые тоны, новое звучание. Мы не могли с Лид<ией> Влад<имировной> удержаться от слез, слушая передачу о прорыве ленинградской блокады[77] (88–5; 15–15 об.; письмо без даты).

В послевоенные годы Л. В. не раз говорила, что надежда на окончание блокады и окончательную победу служила для М. К. неиссякаемым источником бодрости, придавая ему в те годы сил и поддерживая его нравственно.

В осеннем семестре 1943 г. М. К. объявил Тургеневский семинар[78]. И тогда же – в преддверии юбилея (125 лет со дня рождения) – стал готовить посвященное писателю заседание. В середине ноября он публикует в «Восточно-Сибирской правде» статью о Тургеневе[79], а в конце месяца организует силами кафедры (в рамках Общества истории, литературы, языка и этнографии) тургеневскую «сессию». «В условиях военного времени, – вспоминал В. П. Трушкин, свидетель и участник этого события, – чествование памяти великих русских писателей приобретало особое звучание»[80].

Из короткой газетной заметки, написанной М. К., явствует, что он был не только инициатором, но и главным действующим лицом этого мероприятия: сделал вступительный доклад об итогах и задачах изучения творчества Тургенева, а затем другой доклад – о философских и эстетических взглядах писателя[81]. С докладами выступали также О. И. Ильинская и С. Ф. Баранов; готовилось выступление К. А. Копержинского.

«Доклады привлекли внимание многочисленных слушателей, научных работников, студентов, педагогов, политработников», – отмечалось в написанной М. К. заметке[82].

А вскоре после тургеневского юбилея М. К. уезжает в Москву для участия в фольклорной конференции. «В ближайшие дни, – сообщает он А. Д. Соймонову 3 декабря, – собираюсь недельки на три в Москву – увижу Васю[83], вот-то всласть наговоримся. В Москве будет в это время и Анна Михайловна[84]. Будем мы там по фольклорным делам: Дом Народного Творчества[85] собирает совещание по фольклору Отечественной войны»[86].

Конечно, М. К. отправился в Москву не только ради совещания или возможности повидаться с друзьями. Ему хотелось узнать новости, оценить ситуацию в академической среде – он все еще, видимо, не оставил мысль о переезде. Тем более что Г. А. Гуковский, побывавший в Москве в начале 1943 г., уверял его в одном из писем, что в столице «живут хорошо, настроение бодрое, работа кипит» и что поездка в Москву его «очень порадовала и освежила» (60–27, 5; письмо от 19 марта 1943 г.).

Свой 55‑й