Жизнь и труды Марка Азадовского. Книга II - Константин Маркович Азадовский

ним считаются, столько все время внимания и забот, что всего не передашь. Работает он страшно много, как правило, все вечера у него заняты. К сожалению, страшно мало остается времени для научной работы, для себя. Никогда в жизни не приходилось ему столько выступать, читать столько лекций, делать столько докладов.

Темы докладов, которые пришлось читать М. К., были ему хорошо знакомы, и можно предположить, что на подготовку к ним он не тратил много времени. Но это было все же ощутимое дополнение к преподавательской нагрузке. В письме М. К. к Гудзию от 12 декабря 1942 г. читаем:

Ноябрь у меня прошел весь под знаком докладов. Читал об итогах советской фольклористики, – этот же доклад читался и на сессии нашего института совместно с унив<ерситето>м в Казани[21]. Читал об итогах изучений классиков рус<ской> лит<ерату>ры в советскую эпоху – и не раз при сем случае упоминал Ваше имя.

Все это в совокупности обременяло М. К., сказывалось на его физическом и психологическом состоянии, а главное – отрывало от письменного стола, о чем он горестно сетовал в письме к И. Н. Розанову 5 февраля 1943 г.:

Самое скверное – мало удается работать для себя. В Университете приходится читать курсы, до сих пор нечитанные, и подготовка к ним отнимает все время. Правда, все это очень полезно и самообразовательно, да хотелось бы вплотную засесть за какую-нибудь большую работу. Тем много, а реализовать ничего не удается. И мучительно, мучительно тянет к своему, настоящему письменному столу[22].

Исследовательская работа М. К. тормозилась не только чрезмерной занятостью М. К., но и отсутствием нужной литературы. Научная библиотека Иркутского университета и библиотека бывшего ВСОРГО совершенно не удовлетворяли М. К., и в сентябре 1942 г. он откровенно делился с В. Ю. Крупянской своими переживаниями по этому поводу:

Собираюсь засесть за большой обзор фольклористической литературы в связи с двадцатипятилетием[23], да все еще никак не могу наладить работы: мешает подготовка к курсам, мешают бытовые условия, да и с библиотеками неблагополучно. Целый ряд замыслов отпал вынужденно. И все более и более ощущаю плоды поспешного и недостаточно продуманного отъезда. Я ведь, кажется, уже писал Вам, что забыл библиографию к второму тому; не взял своих многочисленных выписок из различных западноевропейских изданий и книг, главным образом, по вопросу о сущности фольклора, а без них отпадает план одной теоретической работы; <…> Необходимо было взять ряд сделанных переводов для проектируемой антологии фольклористики – там был переведен ряд очень принципиальных статей… Работать без всего этого немыслимо, особенно учитывая полное отсутствие западноевропейской литературы в иркутских библиотеках, да и в томских немногим больше… Так вот и не знаю, за какую работу приняться, а заниматься мелочами как-то не хочется. Мне хотелось написать «Введение в фольклористику», где был бы поставлен ряд теоретических вопросов; хотелось бы, наконец, заставить себя продумать вопрос о сущности и определении фольклора, найдя место в едином понятии разнообразным его формам от первобытного заговора до современного боевого текста; более внимательно осветить, наконец, и проблему связи фольклора с литературой. Ведь в сущности обе статьи на эту тему – и Юрия Матвеевича[24], и Николая Петровича[25] – очень упрощенно решают вопрос (особенно вторая) и дают его, скорее, в формальном плане (порой во фразеологическом), вне какой бы то ни было попытки поставить вопрос исторически[26]. Для этой цели я давно подбирал материал: частично он (по моим выпискам и моей библиотеке) использован Николаем Петровичем в его статье, которая написана для тома первого нашего коллективного издания[27]. Да, – вот давно подбирал материал, а в нужную минуту остался без него и боюсь, что навсегда. Все это ведь у меня на квартире, а вестей оттуда уж очень давно нет никаких. <…>

Ах, на один бы денек очутиться в своей комнате в Ленинграде![28]

Едва ли не единственный результат научной деятельности М. К. во второй половине 1942 г. – вступление к книге импровизаций якутского поэта М. Н. Тимофеева-Терешкина (1883–1957) под заглавием «Якуты на войне»[29]. Эта статья примечательна. Ее бо́льшая часть представляет собой обстоятельную – с опорой на труды этнографов, изучавших якутский язык и фольклор (В. Серошевский, С. Ястремский, А. Попов), – характеристику народной якутской поэзии, ее художественных особенностей и приемов. Современный якутский поэт, воспевающий в стиле советского фольклора 1930‑х гг. «свободу народов Севера» («Мудрость, данную Лениным, / Правду, данную Сталиным»[30]) и своих земляков – солдат Отечественной войны, предстает в изображении М. К. как народный сказитель, певец-олонхосут, продолжатель вековой традиции. Новые советские герои «заменили старых героев-богатырей, но сохранили их боевой дух, их доблесть, их бесстрашие»[31]. Традиционный образ наполняется новым содержанием в духе советской риторики военной эпохи.

Книга вышла в начале ноября 1942 г. в Иркутском областном издательстве[32]. Ответственным ее редактором был прозаик и публицист С. Д. Мстиславский (наст. фамилия Масловский; 1876–1943), в прошлом активный революционер (принадлежал одно время к левым эсерам). Эвакуированный в Иркутск, Мстиславский возглавил местное отделение Союза писателей. Переводчиком же «импровизаций» Тимофеева-Терешкина был иркутский поэт Анатолий Ольхон (наст. фамилия Пестюхин; 1903–1950). С юных лет очарованный Сибирью, Ольхон поселился в 1930 г. в Иркутске и стал певцом сибирского края; интересовался фольклором малых народов, переводил произведения якутских, бурят-монгольских, эвенкийских авторов. При подготовке сборника «Якуты на войне» и произошло, по-видимому, знакомство М. К. с Ольхоном, обернувшееся затем дружбой и перепиской. М. К. был созвучен Ольхон-лирик, «романтик гиблых мест»[33], влюбленный в сибирскую природу, «умеющий чутко находить нужные слова и образы для воплощения ее своеобразного облика». Он был убежден, что Ольхон «войдет не только в историю местной литературы, но имеет право войти в историю русской поэзии как один из певцов Сибири»[34].

М. К. быстро сблизился и с другими иркутскими писателями. Некоторых он знал еще по 1920‑м гг. – например, поэтессу Елену Жилкину или прозаика и литературоведа Гавриила Филипповича Кунгурова, приступившего в конце 1930‑х гг. к работе над кандидатской диссертацией по истории сибирской литературы и вступившего в начале 1940 г. в переписку с М. К. Общался он и с писателями, составлявшими в те годы костяк иркутского отделения: Константином Седых, только что завершившим роман-эпопею «Даурия» (Сталинская премия 1950 г.)[35], детской писательницей Агнией Кузнецовой, ответственным секретарем иркутской писательской организации в 1943–1946 гг., и др. К. Седых, Г. Кунгуров и А. Ольхон входили также в редколлегию иркутского альманаха