Белый ворон Одина - Роберт Лоу

— Бывшие друзья Торкеля… ну, те, которых он привел в Эстергетланд, чувствуют себя неловко из-за его предательства, — рассказывал Асанес. — И они не хотели бы, чтоб ты подозревал их в причастности к той истории. Знаешь, они нормальные парни и последуют за тобой до самых врат Хельхейма — как и все остальные, разумеется. Но вовсе не из-за клятвы, данной Одину.

— Ты, может быть, не знаешь, — добавил Иона со скупой усмешкой (после смерти Пая он все время грустил и редко улыбался), — но между собой они никогда не называют тебя Убийцей Медведя. Только Торговцем. Люди считают: коли ты ведешь дела с Ормом, то внакладе не останешься. Ведь всем известно, что тебе покровительствует сам Один. А потому никто не сомневается в твоей удаче. Уж кто, а ты сумеешь добиться успеха и сохранить жизни!

Пользуясь возможностью побеседовать наедине, мы обсудили еще один важный вопрос — а именно, стремление Олава удержать Асанеса в Новгороде. Кому-то могло показаться странным, что девятилетний пацан самочинно берется решать судьбу взрослого человека. Но я уже достаточно хорошо изучил Воронью Кость, чтобы ничему не удивляться.

Тема не вызвала у Ионы восторга. Напротив, он явно чувствовал себя неуютно и задумчиво скреб подбородок. Я невольно посмотрел на редкую поросль на Ионином лице, которая со временем обещала вырасти в сносную мужскую бороду. Сейчас темные волосы едва курчавились на бледно-оливковом лице. Жест Асанеса заставил мое сердце болезненно сжаться, ибо подбородок он почесывал в точности, как Рерик, — человек, которого я долгое время считал своим отцом. Лишь несколько минут спустя до меня дошло, что жест этот Иона подцепил не от кого иного, как от меня самого.

— Да пусть, — безразлично пожал плечами Асанес. — Воронья Кость тешится мечтами и пытается подкрепить их наблюдениями за птицами. Здесь, видите ли, птаха прощебетала… а там стая пролетела… В конце концов он поймет, что неправ — ибо за всем этим не стоит истинный Бог.

Слова Ионы неприятно меня задели.

— Как ты можешь так говорить? — резко возразил я. — После всего, что мы с тобой вместе пережили? Ведь ты же не слепой.

— Вот в том-то и заключается разница между нами, — невозмутимо ответил юноша. — Что касается меня, я всегда видел в происходящем руку Белого Христа — Виткриста, как вы его называете.

Я выразил свое несогласие, и Асанес одарил меня снисходительной белозубой улыбкой. Мне бросилось в глаза, что сейчас — после длительной голодовки — зубы его кажутся чересчур крупными на фоне сильно исхудавшего лица. В сердце моем шевельнулась жалость, и мне расхотелось спорить.

— Вы ведь неспроста зовете его Виткристом, — с горечью продолжал юноша. — Возможно, вы так привыкли, что даже не замечаете, как это звучит.

— И как же? — спросил я, хотя уже знал ответ.

— С долей презрения — вот как, — вздохнул Иона. — В ваших устах вит означает не столько «белый», сколько «трусливый»… чтоб не сказать хуже. Мне особенно больно это слышать, поскольку я и сам такой же, как мой Бог. Я не умею сражаться, как вы… не могу принять присягу Обетного Братства. Вот и получается, что я — ни рыба ни мясо в вашей компании.

В словах Асанеса, несомненно, присутствовала доля истины. Но, честно говоря, я не понимал: а как еще можно относиться к ничтожному божку, который без возражений позволил приколотить себя к деревянному кресту? Да спросите любого из северян, и он подтвердит, что это чистейшей воды трусость. Именно так я и собирался сказать, но… промолчал.

Во-первых, мне не хотелось обижать Иону. А во-вторых, я испытал своего рода потрясение. Раньше мне и в голову не приходило рассматривать Асанеса как человека иного племени, иных верований. То есть я, конечно же, это знал, но не придавал значения. В памяти моей Иона навсегда остался тем маленьким греческим мальчишкой, которого мы когда-то подобрали на Кипре. Увы, с тех пор утекло немало воды… Мальчишка вырос и превратился в мужчину с собственными убеждениями. Именно этот факт и замкнул мои уста, не позволив вымолвить ни слова.

А Иона снова усмехнулся, пряча глаза. Похоже, ему тоже было не по себе от этого разговора. Тем не менее он продолжил.

— Я многому научился за это время, — говорил он. — Мне многое известно про торговые пошлины, нормы погрузки и размеры взяток портовым приставам. Я умею перевести дюжину монет одного государства в деньги другого, смогу отличить настоящий янтарь от поддельного. Я знаю латынь и греческий, могу сносно прочесть и вырезать ваши северные руны. Настанет день, и из меня получится неплохой торговец. Но это не сделает меня язычником и норманном. Давай говорить честно, Орм… Я не являюсь членом вашего Обетного Братства. И никогда им не стану.

— Все верно, — сказал я (хотя, Один свидетель, мне нелегко дались эти слова!). — Наверное, тебе и вправду есть смысл остаться в Новгороде. Что тебе делать с нами, коли ты обладаешь столь ценными познаниями…

Иона грустно покачал головой, и все язвительные слова замерли у меня на губах.

— Знаешь, а я ведь стеснялся вас, — едва слышно произнес он, не отрывая взгляда от земли. — Когда вы впервые появились в Новгороде, от Финна разило, как из выгребной ямы. Квасир был немногим лучше. И даже ты, ярл…

Я пожал плечами, а про себя подумал: парень слишком долго жил вдали от настоящих честных норманнов. В том-то все и дело. Мы же расстались, когда он был совсем мальчишкой. Я сказал об этом Ионе, и тот кивнул, по-прежнему не поднимая глаз.

— Мне трудно признаваться… но побратимы выглядели именно так, как их описывают христианские священники: грубые, дурно пахнущие мужчины, которые только и делают, что убивают других мужчин и насилуют беззащитных женщин.

— Ну, далеко не всех нам приходится насиловать, — возразил я. — Многие и сами рады возлечь с настоящим викингом.

Замечание мое вызвало слабую улыбку на устах Ионы, однако надолго она не задержалась.

— Я грек, который давно уже перестал быть греком. Мне приходится сражаться рядом с варягами, но северянином я так и не стал. Олав с князем небось думают, что облагодетельствовали меня, но сам я так не считаю. У меня есть собственное представление о том, как надлежит развиваться моей жизни.

И опять он был прав, этот чертов Иона Асанес. Однако слова его отозвались во мне острой болью — горячей, словно расплавленный металл. Уже мгновение спустя боль слегка поостыла и вылилась в холодный гнев. Да как он смеет говорить такое! Побратимы всегда были добры к Ионе Асанесу. И коли уж на то пошло, то и самой своей жизнью — каковой бы она ни стала в будущем — он обязан нам.