Имя мне – Красный - Орхан Памук

Узнав, что мастер Осман и Джезми-ага останутся в сокровищнице, чавуши главного казначея обыскали меня не слишком тщательно и не нащупали иглу, которую я спрятал в нижнем белье. Выйдя за ворота дворца, я завернул в узкий переулок, где меня никто не мог увидеть, вытащил страшную вещь, которая лишила зрения легендарного мастера Бехзада, и воткнул ее в пояс, а потом чуть ли не бегом поспешил домой.

В сокровищнице я так намерзся, что мне показалось, будто в Стамбуле уже повеяло теплым воздухом весны. Проходя по базару Эскихан, где как раз потихоньку закрывались лавки бакалейщика, зеленщика и торговца тканями, цирюльня и дровяной склад, я порой приостанавливался и бросал внимательный взгляд на пучки моркови, бочки, горшки и скатерти, освещенные теплым светом свеч.

Улица Эниште (у меня пока не получалось называть ее не то что своей, а даже и улицей Шекюре) после двухдневного отсутствия показалась мне еще более чужой. И все же я чувствовал такую близость со всем миром – от радости, что возвращаюсь к Шекюре живым и здоровым и смогу сегодня лечь с ней в постель, ибо гнусный убийца, считай, найден, – что еще у гранатового дерева, глядя на недавно починенные ставни, едва не закричал во весь голос, как перекрикиваются крестьяне, стоя на разных берегах реки. Однако я сдержался, желая, чтобы первым делом Шекюре услышала от меня: «Мы нашли убийцу!»

Открыв калитку, я то ли по ее скрипу, то ли по тому, как беспечно пил воду из колодезного ведра воробей, то ли по темным окнам сразу понял, почуял волчьим чутьем мужчины, прожившего двенадцать лет в одиночестве, что в доме никого нет. Когда человек с болью сознает, что остался совсем один, он тем не менее порой отворяет все двери, заглядывает в шкафы и чуть ли не в кастрюли. Вот и я обошел весь дом, осмотрел каждый закуток, даже пооткрывал крышки всех сундуков.

Все это время я слышал только один звук – быстрое биение своего сердца, громом отдававшееся в тишине. Когда в доме не осталось ни одной не осмотренной комнаты, я достал со дна самого дальнего сундука припрятанную саблю, прицепил ее к поясу и на какое-то мгновение успокоился. Все те годы, что я зарабатывал себе на жизнь пером, эта сабля с эфесом из слоновой кости давала мне покой и равновесие (не только душевное, равновесие при ходьбе – тоже). Что до книг, то они лишь придают несчастью глубину, которую мы почему-то считаем утешительной.

Я спустился во двор. Воробей улетел. Я покинул дом, погруженный в темноту и тишину, как покидают тонущий корабль, и вышел на улицу.

«Беги! – говорило мне сердце, обретая былую уверенность. – Беги, найди их!» И я побежал. В многолюдных местах, впрочем, я переходил на шаг, да и во дворах мечетей, куда я сворачивал, чтобы срезать угол, за мной иногда увязывалось столько собак, радующихся неожиданному развлечению, что приходилось замедлять бег.

53. Меня зовут Эстер

Я варила чечевичную похлебку на ужин, когда услышала от Несима: кто-то пришел, меня спрашивает. Я велела мужу следить за похлебкой, чтобы не пригорела, вручила ему поварешку и, держа его руку в своей, показала, как нужно мешать. Не покажешь – он так и будет стоять, неподвижно держа поварешку в кастрюле, хоть час, хоть два.

На пороге я увидела Кара и сразу его пожалела. Лицо у него было такое, что я побоялась спросить, что стряслось.

– Ты постой тут, я сейчас переоденусь и выйду, – сказала я и пошла собираться.

Надела желто-розовый наряд, в котором посещаю вечерние празднества по случаю Рамазана, пиршества в богатых домах и длинные свадебные церемонии, взяла праздничный узел и сказала бедняге Несиму, что поем, когда вернусь.

Над трубами домов нашего еврейского квартала курился слабенький дымок, как над кастрюлей бедняка. Когда мы с Кара дошли до угла улицы, я сказала:

– Говорят, прежний муж Шекюре вернулся с войны.

Кара молчал, пока мы не вышли из квартала. Его лицо в сумерках было совершенно пепельным.

– Где они? – наконец спросил он.

Я поняла, что Шекюре и дети ушли из дома покойного Эниште.

– Они в своем доме, – предположила я и сразу поняла, как ранили Кара мои слова, ведь я имела в виду предыдущий дом Шекюре. Чтобы немного обнадежить его, я прибавила: – Скорее всего.

– Ты сама видела этого якобы вернувшегося мужа? – спросил Кара, взглянув мне в глаза.

– Нет, ни его не видела, ни как Шекюре с детьми ушли из дома.

– Откуда же ты узнала, что они ушли?

– Поняла по твоему лицу.

– Расскажи мне все, что знаешь, – решительно потребовал Кара.

Но мне никогда нельзя рассказывать все, что знаю, иначе я не была бы той самой Эстер, которая сумела выдать замуж стольких мечтательных девушек и с легким сердцем стучится в дверь любого несчастливого дома. Впрочем, Кара был сейчас не в том состоянии, чтобы это понять.

– Хасан, деверь Шекюре, пробрался в ваш дом, – начала я и заметила, как он обрадовался при слове «ваш», – и сказал Шевкету, что его отец вот-вот вернется с войны, что после обеда он уже будет дома и очень опечалится, не увидев жены и детей. Шевкет передал это известие Шекюре, но та повела себя осторожно и стала тянуть с решением. После обеда Шевкет сбежал к дяде Хасану и деду.

– Откуда ты все это знаешь?

– Разве Шекюре не рассказывала тебе, что последние два года Хасан из кожи вон лез, только бы вернуть ее в свой дом? Одно время он передавал ей через меня письма.

– Шекюре отвечала на них?

– Я знакома с самыми разными женщинами, живущими в Стамбуле, – гордо заявила я, – но не знаю ни одной, которая была бы так предана своему дому и мужу, так дорожила бы своей честью, как Шекюре.

– Однако теперь ее муж – я.

В голосе Кара звучало сомнение неуверенного в себе мужчины – такая тоска от него берет! Какое бы решение ни приняла Шекюре, она все равно разобьет чье-нибудь сердце.

– Хасан написал Шекюре, что Шевкет вернулся в свой настоящий дом, чтобы ждать отца, что он был очень несчастен, живя под одной крышей с новым, незаконным мужем матери, и назад не вернется. Записку отнесла я.

– И что сделала Шекюре?

– Всю ночь вместе с бедняжкой Орханом ждала тебя.

– А Хайрийе?

– Хайрийе годами выискивала возможность насолить Шекюре. Поэтому и спала с покойным Эниште. Узнав, что Шекюре провела ночь одна, дрожа от страха перед убийцей и призраками, Хасан отправил ей еще одну записку, снова через меня.

– Что он написал?

– Хвала Аллаху, бедная Эстер грамоте не обучена, но когда гневливые господа или раздражительные отцы юных дев задают ей такие вопросы, она отвечает: «Я не могу прочитать письмо, зато могу понять, о чем оно, по лицу той, кто его читает».

– И что же ты поняла по лицу Шекюре?

– Что она попала в безвыходное положение.

Мы долгое время шли молча. Я смотрела по сторонам. Вот на крыше маленькой греческой церкви сидит сова, ожидая наступления ночи. Вот сопливые дети смеются над моей одеждой и узлом. Вот, почесываясь, выходит на улицу с поросшего кипарисами кладбища шелудивый пес, довольный, что близится ночь.

– Не беги! – пропыхтела я. – Не могу так быстро взбираться на эти склоны, да еще с узлом. Куда ты меня ведешь?

– Прежде чем ты покажешь мне дом Хасана, я отведу тебя к благородным молодым людям, которые облегчат твой узел: купят для своих тайных возлюбленных платки с цветочным узором, шелковые пояса и расшитые серебром кошельки.

Это, конечно, было хорошо, что Кара сохранял способность шутить, но я сразу смекнула, что шутил он лишь отчасти.

– Если ты соберешь вооруженный отряд, я тебе дороги к Хасану не укажу. Я страсть как боюсь драк и потасовок.

– Поведешь себя, как всегда, умно – ничего подобного не будет.

Мы миновали Аксарай и вышли на дорогу, ведущую на окраину, к огородам Ланги. Снова поднявшись по склону, мы попали в квартал, знававший лучшие времена. Кара вошел в открытую, несмотря на позднее время, цирюльню. Я смотрела, как он разговаривает с бреющим его цирюльником, которому светил свечой мальчик с красивыми руками. Вскоре мы отправились в путь уже в сопровождении цирюльника и его симпатичного подмастерья, а в Аксарае к нам примкнули еще двое. В руках у наших спутников были сабли и топоры. В одном из темных переулков Шехзадебаши к нам присоединился ученик медресе – сабля в руке у этого юноши выглядела довольно нелепо.

– Неужели вы собираетесь посреди бела дня напасть на дом? – спросила я.

– Какой такой белый день? Ночь на дворе! – усмехнулся Кара, очень довольный своей шуткой.

– Не будь таким самоуверенным: мол, собрал вооруженный отряд – и готово дело. Как бы янычары ваше войско не заметили!

– Никто нас не заметит.

– Вчера сторонники эрзурумского проповедника напали сначала на мейхане[118], а потом на текке дервишей-джеррахи в Сагыркапы и всех, кого там нашли, избили. Один старик, получивший дубиной по голове, умер. В темноте вас могут принять за тех негодяев.