Имя мне – Красный - Орхан Памук

В двустишии, вырезанном на раме, поэт желал смотрящемуся в зеркало вечной красоты и процветания, а самому зеркалу – вечной жизни.

Улыбнувшись, я вонзил иглу в зрачок левого глаза.

Потом я долго сидел не шевелясь и смотрел на мир. На все, что было вокруг.

Цвета не потемнели, как я ожидал, а словно бы слегка смешались друг с другом. Но я по-прежнему все видел.

Вскоре на темно-красные, кровавые ткани, покрывавшие стены сокровищницы, упали тусклые солнечные лучи. Главный казначей и его люди с теми же церемониями взломали печать и открыли дверь. Джезми-ага поменял ночные горшки, лампы и мангал, взял у пришедших свежий хлеб и сушеную шелковицу и сказал им, что мы продолжим искать лошадей со странными ноздрями в книгах, принадлежащих султану. Что может быть прекраснее, чем созерцать самые красивые на свете рисунки и вспоминать, каким видит мир Аллах?

52. Меня зовут Кара

Утром, когда главный казначей и его люди, проделав прежнюю церемонию, открыли дверь, я понял, до чего мои глаза успели привыкнуть к красному цвету сокровищницы: сияние зимнего утра, проникавшее со двора, казалось мне пугающим и неестественным. Как и мастер Осман, я не двинулся с места, как будто боялся, пошевелившись, выпустить наружу густой, пропахший пылью и плесенью воздух сокровищницы вместе с разыскиваемыми нами уликами.

Мастер же Осман взирал на свет, пробивающийся в сокровищницу поверх голов выстроившихся у входа людей главного казначея, со странным удивлением, словно на некое чудо, увиденное впервые в жизни.

Ночью, когда он перелистывал страницы «Шахнаме» шаха Тахмаспа и смотрел на рисунки, я, наблюдая за ним издалека, время от времени ловил на его лице такое же удивленное выражение. Тень мастера на стене вздрагивала, голова склонялась к увеличительному стеклу, на губах проступала мягкая улыбка, словно главный художник хотел поведать невидимому собеседнику какую-то увлекательную тайну, а потом губы начинали шевелиться.

Когда дверь закрыли, я, одолеваемый растущим беспокойством и нетерпением, принялся расхаживать по комнатам сокровищницы. Меня преследовала мысль о том, что мы не сможем, не успеем найти в здешних книгах того, что ищем. Поскольку мне казалось, что мастер Осман не уделяет поискам должного внимания, я поделился с ним своими опасениями.

Он, как истинный мастер, привыкший утешать учеников, мягко взял меня за руку.

– Для подобных нам нет другого выхода, кроме как стараться увидеть мир таким, каким видит его Аллах, и уповать на справедливость Всевышнего. Я всем своим существом чувствую, что здесь, среди этих сокровищ и рисунков, первое неразрывно связано со вторым. Чем ближе мы к тому, чтобы увидеть мир глазами Аллаха, тем ближе тот миг, когда свершится Его справедливость. Погляди, это игла, которой ослепил себя Бехзад…

Рассказывая страшную историю иглы, мастер Осман дал мне посмотреть на нее в увеличительное стекло. Пристально вглядевшись, я увидел на острейшем кончике пятнышко розовой влаги.

– Для старых мастеров, – говорил между тем мастер Осман, – вопрос о смене манеры, которой они отдали всю свою жизнь, был вопросом важнейшим, вопросом совести. Они считали бесчестьем сегодня видеть мир так, как велит восточный шах, а завтра – как приказывает западный повелитель. А для нынешних художников это обычное дело.

Взгляд мастера Османа не был направлен ни на меня, ни на открытую книгу на его коленях. Он словно бы смотрел в далекое белое пространство – такое далекое, что его никогда не достичь. На странице «Шахнаме» отчаянно сражались войска Ирана и Турана, сшибались на полном скаку всадники, земля была усеяна отрубленными головами и руками и окровавленными телами в пробитых копьями доспехах; неистовые воины, размахивая мечами, убивали друг друга – и все это было расцвечено радостными, праздничными красками.

– Когда великих мастеров былых времен принуждали перенимать манеру, принятую у победителей, они, чтобы избежать бесчестья, пронзали свои зрачки иглой, а потом, ожидая, словно дара Всевышнего, наступления слепоты, часами, а то и целыми днями, не поднимая головы, неотрывно смотрели на лежащие перед ними прекрасные рисунки – и порой на страницы из пронзенных глаз капала кровь. Зрение бесстрашных мастеров постепенно слабело, но мир, запечатленный на этих рисунках, и заключенный в них смысл с той же мягкой постепенностью вытесняли собой все зло, накопившееся в их душах. Это великое счастье! Как ты думаешь, на какой рисунок мне хотелось бы смотреть перед тем, как я окончательно ослепну?

Зрачки мастера Османа, казалось, постепенно уменьшались, а белки глаз, напротив, увеличивались; его взгляд был направлен куда-то вдаль, за пределы сокровищницы, словно у человека, пытающегося оживить давно забытое детское воспоминание.

– Рисунок, сделанный в манере старых мастеров Герата и изображающий Хосрова, который подъехал на коне к окну Ширин и, сгорая от любви, ожидает ее появления!

Кажется, он собирался все с тем же выражением поэта, читающего грустное стихотворение, подробно описать этот рисунок и продолжить восхваление ослепивших себя мастеров, но я, не в силах противостоять внезапному порыву, оборвал его:

– Осман-эфенди, учитель! Что до меня, то я хочу неотрывно смотреть в лицо моей милой. С тех пор как мы поженились, прошло три дня. Двенадцать лет я тосковал о ней. Рисунки, изображающие, как Ширин влюбилась в Хосрова, всегда напоминают мне о моей возлюбленной.

На лице мастера Османа, возможно, и было написано несколько рассеянное внимание, однако оно не было направлено ни на мои слова, ни на кровавую сцену на рисунке. Он словно бы ждал какой-то доброй вести, которая рано или поздно, но должна прийти. Убедившись, что мастер меня не видит, я быстрым движением схватил иглу и отошел в сторону.

В третьей комнате сокровищницы, прилегающей к бане, был темный угол, куда составили большие замысловатые часы, подарки европейских королей и прочих правителей. Дарили их часто, а ломались они быстро, вот и набралась их тут не одна сотня. Забравшись в этот угол, я еще раз внимательно осмотрел иглу, которой, если верить мастеру Осману, ослепил себя Бехзад.

Золотая игла с влажным розоватым пятнышком на острие время от времени ярко поблескивала в красноватом дневном свете, отраженном золотыми ободками покрытых пылью часов, их хрустальными стеклами и алмазными украшениями. Действительно ли именно ею ослепил себя прославленный мастер Бехзад? Неужели мастер Осман сделал то же самое? Раскрашенный в яркие цвета толстый араб из Магриба, размером с палец, смотрел на меня с огромных часов так, словно хотел сказать: «Да!» Искусный мастер, сделавший часы по заказу короля из дома Габсбургов, ради шутки устроил так, что этот человечек в османском тюрбане с наступлением каждого нового часа – когда механизм еще работал – весело кивал головой столько раз, сколько часов показывали стрелки, развлекая султана и обитательниц гарема.

Я просмотрел немало самых заурядных книг, – по словам карлика, они были частью изъятого имущества казненных пашей. Казнили их, оказывается, столько, что их книги, казалось, никогда не кончатся. Карлик, опьяненный близостью вверенных его попечению богатств и оттого забывший, что сам он – раб, с веселым злорадством заявил, что любой паша, который, словно какой-нибудь шах или султан, заказывает книги в свою честь и золотит их страницы, уже за одно это заслуживает казни и лишения имущества. В этих книгах, даже в простых муракка, тоже встречалось изображение Ширин, влюбляющейся в Хосрова по рисунку, – и всякий раз, наткнувшись на эту сцену, я замирал и подолгу смотрел на нее.

И ни разу мне не встретился отчетливо прорисованный рисунок в рисунке, то есть изображение Хосрова, которое видит гуляющая Ширин. Конечно, изображение это должно быть очень маленьким, но художники в большинстве своем способны уместить рисунок на ногте, и на рисовом зернышке, и даже на волоске. Тогда почему же они не изображают красивое лицо Хосрова так, чтобы его можно было узнать? Решив после полудня спросить об этом мастера Османа, я рассеянно листал очередную муракка, составленную из миниатюр самого разного свойства, как вдруг мое внимание привлек сделанный на ткани рисунок свадебного шествия – точнее, изображение коня на этом рисунке. Сердце мое пропустило удар.

Перед моими глазами был конь со странным носом. Он вез на себе нежную невесту и смотрел на меня так, словно намеревался поведать важную тайну. Хотелось крикнуть, но, как во сне, я не мог издать ни звука.

Я схватил книгу и, задевая по пути шкафы и сундуки, побежал к мастеру Осману.

Он посмотрел на рисунок.

Не заметив, чтобы выражение на его лице хоть как-то изменилось, я нетерпеливо сказал:

– Видите, ноздри у коня точь-в-точь такие же, как на рисунке из книги Эниште!