Шаляпин - Виталий Дмитриевский

Когда в сентябре 1915 года Шаляпин вернулся в Петроград, обстановка в столице была уже далеко не мирной. Улицы заполнены беженцами, нищими, растут цены, возникают перебои с продуктами, горожане спешат запастись на зиму дровами…

В эти тревожные дни Шаляпин не скрывал своих настроений и не боялся выражать их публично. Так он вел себя, например, и 3 мая 1916 года в ресторане «Контан» на официальном банкете, посвященном годовщине франко-русского согласия. Фешенебельный ресторан находился в доме 58 на набережной Мойки, его в шутку называли «аржан-контан», что в переводе с французского жаргона значило «считать деньги». В зале собрались видные общественные деятели, французские министры Р. Вивиани и А. Тома, произносились торжественные верноподданнические речи. Однако казенно-официальную программу вечера неожиданно сломали музыканты. Газета «Русское слово» от 4 мая 1916 года писала:

«Когда Родзянко (председатель Государственной думы. — В. Д.) окончил свою речь, провозгласил тост за президента Пуанкаре, на эстраду поднялись А. К. Глазунов, А. И. Зилоти и Ф. И. Шаляпин. Зал затих. Раздались мощные звуки „Марсельезы“. Ф. И. Шаляпин, которому на двух роялях аккомпанировали А. К. Глазунов и А. И. Зилоти, пел „Марсельезу“ на французском языке. Исполнение было настолько мощным по своей красоте и сердечности, что у некоторых участников банкета появились на глазах слезы. Ф. И. Шаляпин бисировал после речи Р. Вивиани».

Иначе вспоминал об этом вечере С. К. Маковский, один из деятелей художественного объединения «Мир искусства», издатель журнала «Аполлон». Он воспринял пение Шаляпина как символическое:

«Песнь Руже де Лиля в устах Шаляпина на этом петербургском торжестве у Контана за год приблизительно до крушения императорской России прозвучала каким-то пророческим предвестием революции. В этот год она висела в воздухе. Когда Шаляпин запел, предреволюционная буря ворвалась в залу и многим не по себе стало от звуков этой песенной бури. За столом замерли, одни с испугом, другие со сладостным головокружением. Бедный Штюрмер (член Государственного совета. — В. Д.),сидевший рядом с Родзянко, врос в свою тарелку, сгорбился, зажмурил глаза. Да и не он один. Пророческий клик Шаляпина все покрыл, увлек за собой и развеял, обратил в ничтожество призрак преходящей действительности.

Сознавал ли тогда Шаляпин, какую судьбу предсказал он своей „Марсельезой“? Хотел ли он, друг Максима Горького, прозвучать каким-то Буревестником над императорской Россией?.. Но в бессознательности, в непонимании своего искусства никак нельзя заподозрить Шаляпина. Он прекрасно отдавал себе отчет в своих достижениях и возможностях…»

Февральскую революцию 1917 года Шаляпин встретил с надеждой и радостью. Многие в эту пору были охвачены романтическими надеждами и счастливой эйфорией. В письмах друзьям и родным артист поздравлял всех «с великим праздником свободы в дорогой России». В эти дни Шаляпин часто виделся с Горьким, оба они верили в переустройство жизни и хотели по мере возможности ему содействовать. «Человеком, оказавшим на меня в этом отношении особенно сильное, я бы сказал — решительное влияние, — подчеркивал Шаляпин, — был мой друг Алексей Максимович Пешков — Максим Горький. Это он своим страстным убеждением и примером скрепил мою связь с социалистами, это ему и его энтузиазму поверил я больше, чем кому бы то ни было и чему бы то ни было другому на свете».

Жажда гражданских свобод, надежда на обретение новых горизонтов творчества, новой гармонии жизни — общественной, художественной, личной — определяла взгляд на действительность, на происходящие события, наполняла новым смысловым, метафорическим содержанием даже, казалось бы, уже привычные художественные знаки, символы, образы. А. Н. Бенуа в статье, опубликованной в июле 1917 года, писал о памятнике императору Александру III П. Трубецкого на Знаменской площади в Петербурге: «…это не просто памятник какому-то монарху, а памятник, характерный для монархии, обреченной на гибель… Это — воистину монумент монарху, поощрявшему маскарад национализма и в то же время презиравшему свой народ настолько, что он считал возможным на все его порывы накладывать узду близорукого, узкодинастического упрямства».

События Февральской революции противоречиво отразились на повседневной жизни людей, не связанных с политической деятельностью. Каковы были их настроения? «Первого марта, я помню, у всех был только один страх, — как бы не пролилась кровь», — писал в газете «Русские ведомости» 14 марта А. Н. Толстой. Для многих отчетливо вставал вопрос, заданный себе А. Блоком в «Записных книжках»: «Нужен ли художник демократии?» В эти же дни поэт записал: «Произошло то, что никто еще оценить не может, ибо таких масштабов история еще не знала». Гимн «Да здравствует Свободная страна!» пишет К. Д. Бальмонт на музыку А. Т. Гречанинова. «На всех лицах было сознание уже одержанной победы, убеждение в том, что „вот теперь все пойдет к лучшему“», — восторженно записал А. Н. Бенуа, вернувшись с многолюдной демонстрации. «Максимализм русского сознания» особенно усилился в пору кризиса самодержавной власти и пробуждения антигосударственных настроений. Публика, охваченная пылом революционного романтизма, настойчиво требовала от художника исполнения важной социальной миссии, А. Блок предрекал появление «нового человека-артиста, который будет способен жадно жить и действовать в открывшейся эпохе вихрей и бурь».

Шаляпин снова стал «носителем революционной идеи», и это неудивительно — политическая жизнь «резонировала» в пылких и эмоциональных художественных натурах. После Февральской революции Рахманинов жертвует тысячу рублей в пользу амнистированных заключенных и публикует письмо, в котором трижды звучит слово «свободный»: «Свободной стране, свободной армии свободный художник». Слово «свобода» приобретает сакрально-магический смысл — Шаляпин поздравляет друзей «с великим праздником свободы в дорогой России».

Федор Иванович энергично включился в общественную деятельность. 4 и 5 марта 1917 года в квартире Горького собрались известные художники и архитекторы А. Н. Бенуа, И. Я. Билибин, К. С. Петров-Водкин, И. А. Фомин, В. И. Шухаев, Е. Е. Лансере, певец И. В. Ершов, М. Ф. Андреева и другие. Был здесь и Шаляпин. Намечалось организовать Комиссию по делам искусств.

«Необычайный переворот заставил очень сильно зашевелиться все слои общества, и, конечно, кто во что горазд начали работать хотя бы для временного устройства так ужасно расстроенного организма государства, — сообщал Федор Иванович дочери в Москву. — Вот и я тоже вынужден почти ежедневно ходить по различным заседаниям — пока я состою в Комиссии по делам искусств и на днях вступлю в общество по изучению жизни и деятельности декабристов, проектов для возведения им памятников и проч., и проч. Кроме того, я, слушая, как народные массы, гуляя со знаменами, плакатами и прочими к моменту подходящими вещами, поют все время грустные похоронные мотивы старой рабьей жизни, задался целью спеть при первом моем выступлении в новой жизни свободы что-нибудь бодрое и смелое. Но, к сожалению, не найдя ничего подходящего у наших композиторов в этом смысле, позволил себе написать слова и музыку к ним сам».

Певец неточен: в песне частично использован гимн гарибальдийцев, и потому на ее обсуждении в Мариинском театре композиторы А. К. Глазунов и Н. Н. Черепнин высказались против ее исполнения, считая музыку дилетантской и несамостоятельной. Однако Шаляпин все же спел «Песню революции» на сцене Мариинского театра на концерте-митинге. Торжественно звучали хор и оркестры — Мариинского театра и духовой Преображенского полка, Шаляпин, обернутый в широкий сверкающий плащ, пел:

К оружию, граждане, к знаменам!Свободы стяг неси вперед!Во славу русского народаПусть враг падет,Пусть враг падет!

Припев подхватывал хор. И зрители, и исполнители испытывали необычайный подъем. Публика долго аплодировала певцу.

Москва и Петроград охвачены забастовками, митингами, демонстрациями. Энергия масс проявляла себя стихийно, в увлекательном коллективном погроме прежней атрибутики и воспроизведении новой, политически актуальной эмблематики. Массовые шествия и революционные праздники сопровождались митингами, пением, плясками, музыкой духовых оркестров, живыми картинами. Торжества проводились едва ли не ежедневно по самым разным поводам отнюдь не равновеликой социальной значимости. Так, в марте 1917 года под громогласное пение «Марсельезы», с пламенными речами и движением толп несколько дней праздновалось возобновление трамвайного движения. Питирим Сорокин вспоминал: «И в Москве, и в Петербурге население радуется и веселится как на Пасху. „Свобода! Священная свобода!“ — кричат повсюду и везде поют песни». Во многих крупных городах общественность также проводит массовые церемонии торжественных перезахоронений борцов за свободу при огромном стечении народа. Похороны трех солдат собрали на Арбатскую площадь около семидесяти тысяч москвичей — с красными знаменами, цветами, транспарантами.