История британской социальной антропологии - Алексей Никишенков

М. Фортес, работая в начале 30-х годов по программе МИАЯК среди народов британской Западной Африки, неоднократно предлагал различную информацию администрации колонии Золотой Берег. Он, в частности, предоставил сводку брачного права народности талленси для использования ее в практике «туземных судов», сформулировал рекомендации по организации «туземных» органов власти в северных провинциях колонии[1037].

Ф. Каберри в 1944 г. по инициативе Отдела исследований министерства колоний подписала контракт на четырехлетний срок и в течение этого времени изучала проблему экономического положения женщин в британском Камеруне[1038].

В Океании деловые контакты антропологов с колониальными властями не были столь масштабными, как в Африке, но и здесь установку на прикладные исследования разделяли все, кто был связан со структурно-функциональным направлением. Р. Фёрс в своей книге о жителях острова Тикопия поместил специальную главу «Приспособление к цивилизации», в которой дал анализ проблем, возникающих при контакте полинезийцев и их традиционных институтов с европейцами[1039]. Я. Хогбина колониальная администрация различных территорий часто привлекала в качестве эксперта. Так, в 1947 г. он в течение нескольких месяцев находился в Папуа – Новой Гвинее по поручению правительства, «давая советы администрации по организации местного “туземного” управления»[1040]. В конце 40-х годов А. Элькин, ставший в это время лидером австралийской социальной антропологии (заведующий кафедрой в Сиднейском университете и председатель Национального исследовательского совета по антропологии), по предложению правительственной Южнотихоокеанской комиссии организовал подготовку обширного доклада, отражающего современную этническую и лингвистическую ситуацию в Меланезии[1041].

Итогом деловых контактов социальных антропологов с колониальными властями стали научные рекомендации по различным вопросам колониальной практики и специфическая информация о культуре и политической структуре коренного населения зависимых территорий Великобритании. Формулирование таких рекомендаций и составление информационных документов для колониальных чиновников стало неотъемлемой чертой деятельности большинства британских антропологов.

3.1. Прикладная антропология: что это такое?

Определение специфики прикладной антропологии, ее соотношения с «неприкладными» исследованиями до сих пор является проблемой, далекой от решения. Оценка итогов прикладной деятельности британских социальных антропологов представляет собой непростую науковедческую задачу. Как и всякая оценка сложного социального явления, оценка итогов научной деятельности не может базироваться на каком-то одном ей присущем аспекте – будь то истинность или ложность, полезность или бесполезность и т. п. Наука – это подсистема в многоплановой системе общественных отношений, и в силу этого и сама она, и продукт ее деятельности могут выступать во многих качествах. Вероятно, предмет нашего исследования – прикладная антропология – получит достаточно полную оценку, если рассмотреть его в контексте трех взаимосвязанных систем – практических колониальных мероприятий, этики научного познания и идеологических воззрений.

Критерии оценки в каждом из этих трех случаев будут обладать своей спецификой. Так, при рассмотрении прикладной антропологии в системе колониальной практики следует пользоваться критерием эффективности, выяснить степень полезности и необходимости рекомендаций ученых, соответствие собранной и обобщенной ими информации целям этой практики. В вопросе об этике научного познания критерием оценки прикладной деятельности британских исследователей должна служить система морально-нравственных норм, причем не только на уровне субъективных представлений о добре и зле, но и на уровне объективных последствий деятельности антропологов для судеб изучаемых ими народов. Критерий идеологической оценки прикладной деятельности антропологов заключается в определении ее места в противостоянии двух основных идеологических течений, концептуализирующих и обосновывающих, с одной стороны, ценности британской колониальной империи, а с другой, – ценности традиционных культур и национально-освободительной борьбы народов зависимых территорий.

Выделение и обособление всех этих систем оценки – в известной мере условный прием. В реальной действительности деятельность британских ученых представляла собой целостный процесс, в котором каждое действие (полевые исследования, написание научных трудов, выдача информации и рекомендаций властям и т. п.) одновременно имело и политико-административное, и этическое, и идеологическое значение. Да и сама прикладная антропология в ряде случаев теряла свою узкую специфику, смыкаясь с чисто академическими исследованиями и наоборот. К тому же, три отмеченных аспекта прикладной деятельности испытывали взаимовлияние: методический принцип полевой работы приводил к определенной этической позиции; тот или иной идеологический, мировоззренческий постулат мог привести к предвзятости и тем самым к нарушению объективности научного отражения изучаемой реальности; характер социального заказа мог вольно или невольно повлиять на формулировку чисто научной проблематики, а академические традиции, в свою очередь, могли повлиять на характер выполнения социального заказа. Все это заставляет осторожно подходить к оценке деятельности британских антропологов, особенно если учитывать политическую ангажированность многих суждений об этой деятельности постколониального периода, когда политические деятели освободившихся государств и радикально настроенная интеллигенция внутри Великобритании нередко позволяли себе огульное и не всегда справедливое осуждение всей социальной антропологии.

3.2. Эффективны ли прикладные исследования?

Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо, прежде всего, оценить сведения антропологов о традиционных институтах власти с точки зрения их объективности и адекватности. Есть основания полагать, что описательные труды британских ученых обладают этими качествами в значительной степени, поскольку функционалистская полевая методика, сам стиль отражения фактов давали объемную картину изучаемой культуры, в которой тщательно прослеживались структурно-функциональные связи между различными ее аспектами. Каждый институт выступал во всем многообразии своих проявлений, а культура того или иного народа – как целостный тонко сбалансированный организм, в котором ничто не случайно, но все функционально обосновано.

Признавая это обстоятельство, все же следует отметить, что адекватное отражение культур здесь имело определенные рамки, обусловленные, с одной стороны, особенностями общеметодологической доктрины функционализма, а с другой, – характером социального заказа. Британские ученые в большинстве случаев не замечали тенденций спонтанного развития африканских обществ, вызванных проникновением европейских влияний. Информация исследователей, таким образом, была не вполне объективной, но субъективно искажающей реальную действительность. Порой эта информация способствовала реконструкции традиционных институтов, порой – приданию некоторым, уже ставшим колониальными, институтам традиционного вида. Мероприятия, связанные с введением косвенного управления, в целом не способствовали гармоничному функционированию культур коренного населения колоний. Что же касается идеальной модели косвенного управления, созданной Лугардом и усовершенствованной Камероном и другими, то она нигде не была полностью воплощена в жизнь. Бурные процессы социально-экономического развития колониального общества диктовали свои жесткие условия, заставляли англичан постоянно корректировать методы управления, учитывая новые социальные силы и все больше отходя от ставки на традицию и, таким образом, как бы отказываясь от своего собственного заказа, сформулированного перед прикладной антропологией.

Означает ли это, что информация антропологов так же, как и политика косвенного управления, оказалась бесполезной для колониальной практики? Вовсе нет. Псевдотрадиционные институты власти, судопроизводства, налогообложения, которые в значительной степени благодаря прикладной антропологии были приняты массовым сознанием африканцев, сыграли определенную, полезную для колониальных деятелей консервативную роль. В течение ряда лет эти институты помогали сдерживать антиколониальную борьбу. С учетом данного обстоятельства надо подходить к оценке заявлений лидеров функционализма о задачах и целях прикладной антропологии. Еще на заре возникновения этой субдисциплины ее «пророк» и «проповедник» Малиновский выдвинул тезис о главной цели социальной антропологии – обеспечении понимания европейцами «туземных» культур. Такое понимание, по его мнению, должно стать необходимым условием любого практического мероприятия в колониях, должно устранить всяческие недоразумения, мешающие гармонии в сотрудничестве между черными и белыми. В частности, именно непониманием Малиновский объяснил разрушение традиционного уклада населения Меланезии, стремительную депопуляцию на некоторых ее островах. Эти трагические явления, писал в 1922 г. антрополог, «вызваны, главным образом, разрушением всего, что было жизненно важно для туземца, лишением всего, что для него дорого и насущно, всего, что дает ему радость жизни. Все, что кажется рутинному, ограниченному, обывательскому сознанию “омерзительным”, “глупым”, “аморальным”, попросту отменялось росчерком пера или, хуже того, уничтожалось при помощи винтовки и штыка. В то время как для более глубокого познания, основанного на подлинной человеческой симпатии и добросовестном научном исследовании, многие из этих “диких” обычаев оказываются содержащими саму сущность жизни для народа, без чего немыслимо само существование этой расы». Всего этого не понимают «грубые и предубежденные бюрократы, хотя, возможно, и действующие из лучших побуждений»[1042].