Грюнвальдский бой, или Славяне и немцы. Исторический роман-хроника - Гавриил Александрович Хрущов-Сокольников

отозвался обрадованный Валуа, — но только после исполнения некоторых маленьких формальностей. Я слышал, что в рыцарской земле пергамент — это все!

— Я вас не понимаю, благородный герцог! — воскликнул Брауншвейг, — если вы боитесь, что я вам не отдам проигранных раньше 1250 ефимков, то вы можете быть спокойны: завтра я вам передам закладную на мое поместье в Лотарингии!

— Вы слишком дурного мнения обо мне, благородный граф, — не без усмешки в голосе сказал герцог, — я, безусловно, верю вашему рыцарскому слову, но я не могу заставлять других относиться к вам с таким же доверием.

— Других?! Я вас не понимаю. Говорите яснее!

— Вы мне сейчас проиграли свободу княжны.

— То есть я вам проиграл мою пленницу, — поправил граф Брауншвейг.

— Пусть будет так, если вам угодно, но передача пленника, раба или рабыни требует известного акта переуступки — по магдебургскому или, вернее, кульмскому кодексу.

— А, теперь я вас понимаю! Вам угодно, чтобы я вам выдал передаточную грамоту на личность княжны? За этим дело не станет: кусочек пергамента, две строки и подпись с печатью — нотариуса не надо, — и, дополняя слово делом, он пошёл в соседний покой и, вернувшись с куском пергамента, написал на нём текст передаточной грамоты, подписал её, привесил сургучную печать и передал герцогу.

Тот взял её с видом знатока законов, прочёл текст и, взяв то же перо в руки, написал по латыни Liberata и широким взмахом подписал свою фамилию.

— Что вы делаете!? — воскликнул граф Брауншвейг и некоторые из гостей.

— Исполняю свой долг. Я выиграл не личность княжны, а её свободу, а потому возвращаю её ей! Надеюсь, что я имел на это право и что по магдебургскому, и прусскому, и кульмскому кодексам моя подпись вполне законна!

— Конечно, но это…

— Вам не нравится! Виноват, благородный граф, в делах чести я всегда держу сторону слабейших.

— Вот, дитя моё, — обратился он к княжне, смутно понимавшей что происходило кругом, — вот твоя свобода, ступай обратно в твою землю и старайся не попадаться в плен снова.

Слёзы блеснули на глазах княжны Венданы, она поняла почти дословно, что сказал ей её освободитель. В порыве благодарности она упала перед ним на колени и стала целовать его руки.

— О нет, благородный воин, — заговорила она быстро по-литовски, — не отдавай мне этой бумаги, у меня её отнимут! Довершая благодеяния, верни меня к отцу, когда окончится война.

— Что она говорит? Я не пойму ни слова! — воскликнул герцог. Один из рыцарей, понимавший по-литовски, передал ему смысл слов красавицы.

— Всё это прекрасно, — с улыбкой отозвался герцог, который в душе был очень рад этому обстоятельству, — но что же я буду делать с ней теперь, в чужом городе, накануне похода?

— Вас ли учить, благородный гость, — усмехнулся Эйзенштейн, — можете, конечно, пока оставить здесь, на пригороде, на частной наёмной квартире, где стоят ваши слуги. А кто же вам мешает захватить её с собою и в поход? Надеюсь, что у вас не будет недостатка в экипажах.

— Как захватить в поход? В каких экипажах?

— Да неужели вы не знаете, благородный герцог, что вслед за наступающим войском рыцарства обыкновенно движется громадный вагенбург, обоз в несколько тысяч фур и повозок? У каждого рыцаря и именитого гостя по крайней мере под шатром, прислугой и необходимой утварью три, четыре фуры да несколько вьюков! Место для такой красавицы всегда найдётся.

Слова опытного товарища, бывавшего в рыцарских походах, казалось, вполне убедили герцога, он ласково взглянул на свою пленницу.

— Ну, хорошо, моя красавица, я позабочусь о твоей участи, а пока мой оруженосец проводит тебя ко мне на квартиру. Там ты будешь в безопасности.

Вендана очень обрадовалась этому предложению, которое освобождало её от ненавистных крыжаков, и тотчас направилась к двери вслед за оруженосцем герцога.

Она покидала кров графа Брауншвейга, где вынесла столько глумлений и оскорблений, чтобы идти за новым господином, сразу завоевавшим все её симпатии. Она низко на прощание поклонилась герцогу и, гордо подняв голову, не удостоив никого из присутствующих ни словом, ни взглядом, вышла из комнаты.

— Не поздравляю я благородного герцога с новым приобретением, — с плохо скрытой досадой проговорил граф Брауншвейг. — Много же крови она ему испортит.

— Пусть так, — возразил герцог, смеясь, — я буду обращаться с ней не как господин, а как равный, как приличествует угодливому кавалеру. Вот мне и развлечение в долгие дни ожидания похода.

— Смотрите, благородный гость, не поддайтесь её чарам: литовки, и в особенности из-под Эйраголы, — все волшебницы, она заколдует вас, зачарует.

— О, я и этого не боюсь. Я боюсь только чар любви, но и от них у меня есть талисман, священнейшая реликвия, которая меня никогда не оставляет, — он показал на золотой медальон, висевший на роскошной золотой цепи.

— Что это? Что это? — зашумели кругом гости. — Какая реликвия? Откуда?

В то смутное время фанатизма и неверия уважение ко всевозможным реликвиям достигло высшего предела. Не было рыцаря, у которого не было бы нескольких талисманов, амулетов или реликвий со святыми мощами.

— Да, господа, у меня на груди великая реликвия, и я отдам её только вместе с жизнью. У меня возьмут её только после моей смерти!

— Покажите, покажите, — стали приставать все гости. Но герцог был неумолим. Возбудив до чрезвычайности любопытство всех собутыльников, он вдруг сделался совершенно серьёзен и даже спрятал медальон за борт своего колета, как бы давая этим знать, что не хочет и говорить об этом предмете.

Во всё время этого оживлённого спора граф Брауншвейг, который теперь, после громадного проигрыша и эпизода с княжной, вдруг почувствовал сильнейшую злобу к счастливому красавчику-французу, угрюмо молчал и только изредка подносил к губам чашу с венгржиной.

Ему во что бы то ни стало захотелось позлить и унизить своего счастливого соперника.

— А я заявляю, — резко перебил он общий разговор, — что благородный герцог только смеётся над