Какой простор! Книга вторая: Бытие - Сергей Александрович Борзенко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Трое пожилых мужчин, похожих на монахов, громко спорили о патриархе Тихоне.
Ваня прислушался. Говорили, что патриарх Тихон распространил по церквам свое послание-прокламацию с призывом к верующим — противиться советской власти. Эта прокламация, попавшая в самые отдаленные уголки страны, превратила православную церковь в политическую организацию. Тихон был судим, отрекся от патриаршества, и вот сегодня газеты опубликовали постановление Верховного суда об освобождении из-под стражи гражданина Василия Белавина (бывшего патриарха Тихона), отмежевавшегося от зарубежной и внутренней контрреволюции.
— Надо нам теперь, отче, жить тише воды, ниже травы, — басил высокий верзила, макая бублик в стакан водки. — В мае Московский губревтрибунал благословил к стенке одиннадцать священников, сопротивлявшихся изъятию церковных ценностей. Этого, отче, нам забывать не надо.
— Как забудешь. Я и не забываю, — сокрушенно отвечал второй, прикорнувший на огромных узлах.
Перед отъездом в Чарусе стояли теплые, солнечные дни, и ребята отправились в дальнюю дорогу без пальто и плащей, да и не у всех они были.
Москва встретила холодом и дождем.
Поселились в клубе московских трамвайщиков на Пушечной улице, недалеко от Лубянской площади. В просторном клубе давно перестали топить. Никто не догадался взять с собой одеяла, и ребята, спавшие на диванах, изрядно продрогли. Ваня с Альтманом спали на полу, на пушистом пыльном ковре, накрывшись тяжелой полой этого ковра.
Никитченко, большевик с дореволюционным стажем, лично знавший Дзержинского, съездил к нему в Наркомат путей сообщения и при его помощи выхлопотал для своих питомцев пропуска в Кремль. Когда за обедом Никитченко объявил, что завтра поведет их в Кремль, фабзавучников охватило буйное веселье, они встали из-за стола, подняли на руки старого большевика и принялись его качать. Когда наконец его опустили на пол, он, отдышавшись, сказал, что это еще не все новости, и потряс пачкой билетов на «Лебединое озеро» в Большом театре. Это уже было сверх всяких ожиданий.
На другой день взволнованные ребята гуськом прошли мимо часовых за каменные зубчатые стены Кремля. В глаза ударило сияние златоглавых соборов.
Стояли у Царь-пушки. Она казалась им гигантской. В это время по широкому плацу, во главе с разводящим, прошла, чеканя шаг, группа курсантов с винтовками на плечах. Среди них Ваня узнал Луку Иванова.
— Лука! — крикнул он и бросился вслед за курсантами, но опомнился и остановился.
Лука повернул голову, тоже узнал товарища, но не крикнул, не пошевелил рукой: видимо, по уставу не полагалось разговаривать в строю. Четко отбивая шаг, курсанты красиво пересекли площадь. Ваня долго глядел им вслед, видел, как исчезли они в здании, окрашенном в ласковый желтый цвет.
«Неужели мы так и не увидимся?» — тоскливо подумал Ваня, мысленно ругая себя за то, что не взял у сестры адрес Луки. Шурка-то наверняка знает, где он живет.
Фабзавучники, сбившись кучей, стояли на площади, обрамленной островерхими зелеными елями; она знакома была каждому по фотографии, на которой во весь рост, в кепке, заложив руки в карманы брюк, снят Ленин.
Санька Дедушкин произнес мечтательно:
— Вот бы встретить сейчас Владимира Ильича Ленина! Что бы я ему сказал? Я бы ему сказал: были мы уличные сорванцы, а теперь люди с ремеслом, сыны рабочего класса, на государственный кошт прибыли в Москву и стоим посреди Кремля, любуемся…
— Ленин хворый. Или не читаешь бюллетеней о его здоровье? — спросил Альтман и, вытащив из кармана сегодняшний номер «Правды», подал товарищу.
На первой странице было опубликовано «Правительственное сообщение о состоянии здоровья Председателя Совета Народных Комиссаров Владимира Ильича Ульянова-Ленина». В нем, за подписями профессоров Форстера и Крамера и приват-доцента Кожевникова, сообщалось, что Ленин болеет острым гастроэнтеритом, указывалась температура, пульс больного.
— Ничего угрожающего пока нет, температура чуть-чуть повышена, пульс вроде нормальный, — успокоил фабзавучников Никитченко. — Это мне Феликс Эдмундович сказал.
Подростки были возбуждены всем, что им довелось увидеть: Успенский собор, Оружейную палату, опочивальню русских царей, терема и «святые сени». Страницы истории государства Российского как бы раскрывались перед их глазами. Медленно прошли они по зеркальной глади паркета под мраморными сводами Георгиевского зала, невольно задержались у мраморных скрижалей, на которых золотом были записаны полки, эскадроны и батареи русской армии, удостоенные георгиевских наград.
Андреев показал пальцем на Альтмана, внимательно читавшего списки георгиевских кавалеров, сказал:
— Ищет себя среди награжденных.
Послышался смех.
Откуда-то сверху, с хоров, раздался начальственный басок уборщицы:
— Эй вы, шпингалеты, тише там!
Ваня записывал в блокнот все, что видел.
С грустью покидали фабзавучники овеваемый свежим ветром, широкий, как площадь, двор Кремля. Ваня написал записку, указал в ней адрес клуба трамвайщиков и попросил встретившегося курсанта передать Луке Иванову. Курсант сначала отказался наотрез, но прочел записку и взял.
— Выходит, Лука твой дружок. Знаю его, хороший малый. В начале будущего года кончает школу, выйдет красным офицером.
После обеда с нетерпением ждали вечера, когда можно будет идти на «Лебединое озеро».
Пришли к театру рано, благо идти недалеко. На круглой колонне у входа висело объявление, аршинными буквами сообщалось, что главную роль Одетты-Одиллии танцует известная русская балерина Нина Белоножко.
— Бывшая артистка императорских театров, — сказал Гасинский.
У театра собиралось все больше и больше людей, стремившихся посмотреть знаменитый балет. Появлялись воинские команды, их впускали по пропускам.
Наконец фабзавучники заняли свои места в партере. Ваня оказался в седьмом ряду, справа от него сидел Гасинский, слева — притихшая Чернавка: красный бархат, позолота, гудящие ярусы как бы придавили ее.
Люстры, похожие на гигантские цветы, стали вянуть, и свет в них погас; казалось, он медленно испарился. В полумраке оркестровой ямы показалась лысина дирижера, он властно взмахнул тоненькой палочкой, и, повинуясь его движениям, рекой полилась сладкая музыка. Порыв ветра набежал на занавес, зарябил его, он подрожал немного и нехотя разошелся в стороны, открывая взорам широкое озеро, поросшее зарослями камышей и кувшинок.
Ваня знал сказку о том, как принцесса Одетта чарами злого волшебника была превращена в лебедя и что спасти ее мог только тот, кто полюбит ее навсегда, поклянется ей в верности и сдержит свою клятву.
Давным-давно тетя Наташа рассказала ему эту сказку; она всплыла в его памяти, как только он увидел на сцене молодого Зигфрида с луком-самострелом, бегущим по берегу озера, чтобы подстрелить птицу себе на потеху. О, как это страшно — выстрелить в птицу, а убить человека!
И до чего же красиво, в такт волшебной музыке, плескалось широкое озеро, ветер рябил зеленую воду, шелестел султанами камышей; казалось, ветер доносит в зал едва ощутимый запах отцветших кувшинок.
Первый акт промелькнул, словно интересная страница,
