Какой простор! Книга вторая: Бытие - Сергей Александрович Борзенко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В торжественный час приема в комсомол полагалось бы ей все рассказать самой. Она и решила говорить, ничего не утаивая. И не смогла. В последнее время вернулась к ней девичья стыдливость, о которой она давно забыла. Странные вещи происходили с ней. Даже в детстве Чернавка не плакала, а когда вышла перед притихшим собранием, слезы стали душить ее, мешали говорить.
Сейчас, взглянув на Ваню, Чернавка поняла, что парнишка, как по книге, читает ее мысли.
— Что с тобой делается? Какая-то ты возбужденная, уж не заболела ли? — спросил Ваня с тревогой.
— Ты мне нравишься, Иван, и я скажу тебе то, что не отважилась бы сказать никому… Я, наверное, скоро выйду замуж. Как вернемся в Чарусу, так и выйду.
— С кем же ты решилась связать свою судьбу?
— С Колькой, с Коробкиным Колькой. Не ожидал?
— С Колькой? — удивился Ваня. — Ну, знаешь, вряд ли его родители одобрят такой альянс. Ты хоть знакома с его матерью и отцом? У них ведь старорежимные порядки, взгляды.
— А мы и спрашивать их не будем. Теперь свобода, благословения на брак не требуется. И я выхожу замуж за Николая не для того, чтобы нахалом втесаться в богатую семью. Вот увидишь, я сделаю Кольку человеком. Колька — он знаешь какой, он недоволен своими родителями, раздражен тем, что выпало ему несчастье быть сынком нэпмана. Он сказал мне: «Поженимся, брошу все к черту, и махнем с тобой в Донбасс, добывать уголь».
— Нет, Чернавочка, не такой Коробкин, каким ты его себе вообразила. Я с ним за одной партой в школе несколько лет сидел. Эгоист он и никого, кроме себя, не любит, не признает никаких авторитетов. Он опрометчив и может натворить много бед. Не поедет он в Донбасс и на тебе тоже не женится. Это он просто так болтает, чтобы успокоить тебя, заинтересовать собой… Да и шашни у него какие-то с Нинкой Калгановой.
— Пойми ты, любит он меня! — почти истерически крикнула Чернавка и замолкла: на пороге появился Гасинский.
— Ну, полуночники, пора спать, — сказал Гасинский, выпроводил Чернавку и погасил свет. Выключатель щелкнул, как пистолет.
«Чернавка хорошая, а Колька дрянной. Зачем он морочит девушке голову?» — с неприязнью подумал Ваня, ворочаясь с боку на бок. Ночью его опять мучил бред. До мельчайших подробностей Ване мерещился товарищеский суд, и он все пережитое переживал снова. Видел он Саньку Дедушкина и Зинку Суплина, читавшего с нетерпимо длинными паузами слова приговора — «…суд постановил исключить Аксенова Ивана Ивановича из состава учеников фабзавуча…». Ваня просыпался, опять засыпал, и тогда все повторялось сызнова, и так до утра, до поры, пока не зашумели ребята, собиравшиеся на вокзал.
Вернулся из магазина Гасинский, принес две бутылки сливок, два пучка красно-белой редиски, большую белую булку. Все это он ловко разложил на стуле. Они позавтракали.
Ваня пополоскал горло содовым раствором, как велел доктор, выпил лекарство, закрыл глаза. Мысли его смешались, и он вскоре снова заснул.
Проснулся уже под вечер. В фойе кроме Гасинского была еще девушка, с которой директор фабзавуча познакомился в Большом театре и которую Ваня мельком видел в предпоследнем антракте «Лебединого озера». Вдвоем они хлопотали над судками с обедом.
— А, проснулся. — Юрий Александрович приложил к Ваниному лбу руку. — Жар спал. Ну подымайся, будем обедать, притащили еду из столовой. Да, чуть было не забыл, знакомься — танцовщица из студии имени Айседоры Дункан.
Ваня знал, что знаменитая американская балерина по приглашению Советского правительства прибыла в Москву и организовала балетную студию, набрав в нее девочек и девушек — детей рабочих. Она одна из первых мастеров искусства на Западе признала Советскую Россию. Луначарский писал о ней:
«Дункан назвали «царицей жеста», но из всех ее жестов — поездка в революционную Россию, вопреки навеянным на нее страхам, — самый красивый и заслуживает наиболее громких аплодисментов».
Юная танцовщица подала больному маленькую крепкую руку, застенчиво улыбаясь, назвала себя Люсей.
Разлили в тарелки остывший гороховый суп и не спеша, как в ресторане, принялись за еду.
Ваня украдкой наблюдал за девушкой. У нее было круглое смуглое лицо, карие глаза, вьющиеся, рассыпанные по плечам волосы. Всем обликом своим она напоминала задорного цыганенка, да и Гасинский раза два назвал ее Цыганенком.
— Вы любите стихи Есенина? — спросила Люся, полуприщуренными глазами оглядывая Ваню.
— Люблю, — ответил Ваня, — как не любить такого.
— Вы знаете, Айседора Дункан жена Есенина. Вы себе не можете представить, что это за прелестная женщина. Она называет себя танцовщицей и революционеркой. Проживая за границей, Айседора танцевала в красной тунике — изображала революцию, и звала униженных и оскорбленных к оружию. Как-то она совершенно серьезно сказала: «Уничтожение брака — одна из положительных мер, принятых Советским правительством». Она рассказала нам, что, живя в Америке, наотрез отказалась выйти замуж и, показывая личный пример, вступила в борьбу за право женщины рождать детей вне брака.
— Представляю, какие скандалы породила эта борьба, — вставил Гасинский, стараясь понять, для чего девушка говорит все это.
— Айседора говорила, что пока еще ни одна женщина в мире не поведала полной правды о своей жизни, — продолжала Люся, — она уверяла, что женщина, которая напишет правду о себе, создаст величайшее произведение. Айседора пишет такую книгу. Она великая женщина! Она прочитала все книги, посвященные искусству танца, от древних египтян и до наших дней. Она называет учителями танца Жан-Жака Руссо, Уолта Уитмена и Ницше.
— Ну Ницше это уже совсем зря, — перебил Гасинский. — Вы что же, разделяете ее убеждения?
Люся попробовала посмотреть на Гасинского убийственным взглядом и, поняв, что из этого ничего не вышло, звонко расхохоталась и продолжала:
— Айседора, напоминающая телосложением Венеру Милосскую, иллюстрировала танцами стихи Омара Хайяма, и всю жизнь создает новые формы танца и еще не открытые движения. У нее в особняке на Кропоткинской улице под стеклом висит телеграмма, подписанная
