Царская тень - Мааза Менгисте

неискушенная, неграмотная и ограниченная. Незнающая и потому непознаваемая. Ей не хватает воображения, чтобы понять существование за рамками ее координат: эти горы, ее деревня, хижина, в которой она родилась. Что скрывается за этим лицом и в этой голове, так это крепкие, твердолобые мысли о выживании и рутине, а больше ничего.

* * *

Умереть — вот что нужно ей сказать, думает он наконец на восьмой день. Он повторяет это слово на амхарском, потом на итальянском. Умереть, мемотих, morire. Он замечает, что ее руки на коленях чуть дрожат. Он продолжает: Я умереть. Ты умереть. Мы умереть. Они умереть. Хирут, говорит он: Они умереть. Мы умереть. Ты умереть.

Пространство между ними открывается, и хотя она по-прежнему отказывается поворачиваться в его сторону, он видит: его слова раскручивают что-то внутри нее, как она ни пытается не допустить этого. Он садится прямее, стараясь не утратить сосредоточенности, прогнать все мысли о переписи: Почта прибудет завтра. Этторе поднимает камеру, откидывается назад и фотографирует ее в профиль, ее влажные глаза, солнце, горящее на красочном горизонте, который на пленке будет черно-белым. Он ждет, что она шевельнется, чтобы отвести его взгляд в сторону и остаться одной. Он на мгновение дивится ее самообладанию, ее военной непреклонности, которая может поспорить с любой солдатской. Она смаргивает влагу с глаз. Теснее прижимается спиной к стене. Прижимает колени к груди, обхватывает их руками. А потом снова погружается в свою пугающую, упрямую неподвижность.

Он не знает, почему достает фотографию своих родителей в день их свадьбы. Он хранит ее рядом с письмом Лео, словно одно предлагает ключ к другому. На фотографии его отец, суровый и мрачный, в черном костюме и крахмальной белой рубашке. Он словно спешит в университет, словно его время в фотостудии — короткая остановка, хотя ему и присесть некогда в этот день. На Габриэлле изысканное белое платье, кружева вокруг шеи и на рукавах — изящные брызги на нежных костях. Ее платье на стройной фигуре элегантно нисходит на талию и почти до пола. Она сидит на стуле с прямой спиной, подбородок чинно опущен, глаза чуть скошены, чтобы хоть краешком видеть ее новоиспеченного мужа. Лео опирается рукой на спинку стула, словно без этого не удержится на ногах. Он будто вернулся из длительного путешествия и даже в этот день, в день своей свадьбы, выглядит усталым. Этторе в первый раз замечает, что его отец гораздо старше невесты, чем на те четыре года, которые, как они оба говорили, отделяли их друг от друга. Глядя сейчас на фотографию, он замечает также, что его мать немного испугана, страстная молодая женщина, да, слегка влюбленная, но больше испуганная. Его отец мужествен и добропорядочен, вокруг его глаз изнеможение, которое придает ему вид измученного поэта.

Этторе снова повторяет эти слова, тихо, почти для себя: Умереть. Morire.

Она смотрит на фотографию, потом на него, потом сцепляет руки и снова смотрит на фотографию. Он чувствует, что она напряглась, свернулась в себя, и потому он показывает ей на отца и решает признаться на итальянском в самой трудной для него вещи, потому что она никогда не поймет, что он сказал: Вот так я и удерживаю отца в неподвижности. Так я смотрю на него, и при этом мне не нужно отвечать на его вопросы. Этторе хочет добавить на амхарском: Может быть, мои родители мертвы. А может быть, они живы. Но ему не позволяют это сделать недостаточный словарный запас, сложности употребления модальных глаголов, способ выражения мысли, который всё переводит в гипотетическое, в воображаемое существование, которое может быть, а может и не быть истинным. Все возможно одновременно. Я мог умереть. Он мог умереть. Она, может быть, умерла. Мы умираем вместе.

Она знает, что он показывает ей на своего мертвого отца и просит ее сочувствия. Он повторяет слова, чтобы вызвать какую-то ее реакцию, словно это так просто. Словно смерть — вещь необыкновенная, словно только он один в мире пережил смерть отца. Она вспоминает Бениама, Давита, Тарику и всех остальных, которых помог убить этот ферендж, оставив сирот или лишив родителей их детей. Она думает о своих матери и отце, о своей Вуджигре, об Астер, свернувшейся, как ребенок, в тюрьме. Она думает о Кидане и о том, что она могла бы до сих пор оставаться целой, если бы не эта война. Если бы только не пришли эти ференджи. И Хирут, перебирая многочисленные способы, какими была пресечена жизнь многих, кто был разорван на части и искалечен из-за таких итальянцев, как этот, чувствует закипающую в ней ярость и такую сильную горечь во рту, что у нее нет никаких сомнений: он догадается, как сильно ей хочется перебраться через эту колючую проволоку, выкрасть его винтовку и направить на его чванливое и тупое сердце. Иннатеина аббате мотевал, шепчет она. Моя мать и отец мертвы. Она роняет голову, ей приходится смаргивать слезы. Она напрягает мышцы, чтобы успокоиться. Она обхватывает руками колени, чтобы загнать свою ярость назад, внутрь себя, чтобы снова замереть в неподвижности: солдат на посту, дожидающийся знака от ее армии.

Умереть, говорит он. Вот только он не знает, как правильно сказать «я умираю». Он неправильно произносит «он умирает», а когда переходит к «мы умираем», Хирут слушает его, поворачивается и говорит тихо: Мы не умрем. И она видит, как он глуповато моргает, словно его тронул звук ее голоса. Потом она еще раз поворачивает голову и смотрит на горизонт, ищет вспышки света, а его камера щелкает: крохотный стеклянный зубчик вгрызается в ее щеку.

* * *

В эту ночь Этторе видит сны: Лео прижимает к груди бланк переписи. Он спешит вернуться домой, прежде чем его сердце вырвется наружу через эту бумагу. Он чувствует, как все сжимается внутри. Натяжение его кожи ослабевает, и вскоре он выйдет из своего физического «я», его кости двигаются быстрее него, проталкиваются через вены и кровь, связки и мышцы, чтобы оставить все это позади. Он должен найти уголок. Он должен встать между камнями и взять себя в руки. Но он слишком медлителен. Слишком методичен. Он забыл детскую спешку, мечту полета. Он прячется в щели между двумя домами, ищет Габриэллу. Он сдается темноте за створками ставень. Несколько мгновений он длинный, тощий и цельный. Потом Лео сдирает с себя кожу, аккуратно складывает ее. Она лежит идеальным прямоугольником во вращающемся мире. Он теперь только мышцы и кости, его вены взрываются, как сверхновая звезда. Он