Комментарий к роману "Евгений Онегин" - Владимир Набоков

Согласно греческой мифологии, нимфа Эхо, зачахнувшая от любви к Нарциссу (который, в свою очередь, изнемог от безответной страсти к собственному отражению), превратилась в лесной голос, подобно Татьяне в гл. 7, XXVIII, когда образ Онегина проступает перед ней на полях читанной им книги (гл. 7, XXII–XXIV).

В принадлежавшем Пушкину учебнике «Лицей, или Курс древней и современной литературы» («Lycée, ou Cours de littérature ancienne et moderne», книге, которая являлась руководством для Ламартина и которая сформировала его плачевный goût[427], a также для Стендаля, упоминающего в дневниковой записи от 1804 г. о желании «делагарпизировать» свой стиль, что ему, наследнику Вольтера и Лакло, так никогда и не удалось) Лагарп (VIII, 252) цитирует два вполне невинных отрывка из «Нарцисса», первый из которых начинается той самой строкой, которую Пушкин мог позднее вспомнить.

И хотя, вообще говоря, Пушкин никогда не упускал случая сделать скабрезный намек, здесь он вряд ли осознавал, что нимфа Мальфилатра подслушивала — за спиной Лагарпа — довольно непристойную беседу Венеры со стариком Тиресием, на которого Юнона наслала импотенцию за то, что тот убил двух змей in copula[428].

На титульной странице чистовика третьей главы (ПБ, 10) Пушкин предпосылает вышеназванному эпиграфу три строки из Данте («Ад», песнь V):

Ma dimmi al tempo de'dolci sospiri,A che e come concedette amore,Che conoscete i dubbiosi desiri?[429]

I–II

Третья глава открывается диалогом — чистым диалогом, то есть лишенным каких-либо вкраплений «он сказал», «он ответил» и т. п. Он занимает первые две строфы и полторы стопы в третьей («Поедем»). В то время (1824) подобный прием (предваряющий диалог) был сравнительно нов для европейского романа.

Однако, с другой стороны, подчинение «реалистического» разговора с его естественным течением жесткой поэтической структуре с изысканным рисунком рифм и выявление таким образом живого комизма, возникающего по принципу контраста, не являлось новшеством в пушкинскую эпоху. Среди многочисленных примеров такого рода можно привести один из прелестнейших сонетов Бернара де Ла Моннуа (Bernard de La Monnoye, 1641–1728) «Диалог двух приятелей во время мессы» («Dialogue de deux Compères à la Messe»), написанный в подражание итальянскому сонету Маттео Франко (Matteo Franco, 1447–1494):

……………………………………………………«Voulez-vous qu'au sortir nous déjeunions en ville?»«Tope.» «Nous en mettrons Sire Ambroise et Rolait.»«D'accord»………………………………………………………«A propos, on m'a dit que le voisin LucasÉpouse votre…» «Point. J'ai découvert ses dettes»…[430]

В начале третьей главы мы встречаем самые разнообразные приемы — разговорную интонацию, разбивку строки на две или три реплики, схему «вопрос — ответ», включение короткой реплики в первую стопу стиха, прерывание речи и даже один случай переноса, что также свойственно манере некоторых басен Лафонтена и Крылова.

Строфы I и II в гл. 3 логически сплавлены воедино, и их 28 строк разбиты на 16 (7+9) реплик, причем Онегин оказывается в три раза разговорчивее Ленского: Онегин произносит сотню слов по-русски, в то время как Ленский — 35. Поначалу восторженный идеалист sur ses gardes[431]; ибо саркастический Онегин совсем не похож здесь на того снисходительного слушателя, который в гл. 2, XV старался сдержать охладительное слово. Теперь Онегин своими колкостями пытается спровоцировать Ленского на взрыв (II, 3–5), а затем озадачивает его добродушным дружеским предложением (возвращаясь к терпимой манере гл. 2, XV, 13–14).

Это первый случай в романе, когда мы действительно слышим беседу Онегина с Ленским, разговор которых лишь описывался в гл. 2, XV. Кстати, казалось бы, строфа XIX в гл. 2 давным-давно должна была удовлетворить любопытство Онегина, высказываемое им в гл. 3, I–II; но оказывается, он только сейчас впервые слышит имя Лариных.

I

«Куда? Уж эти мне поэты!»— Прощай, Онегин, мне пора.«Я не держу тебя; но где ты4 Свои проводишь вечера?»— У Лариных. — «Вот это чудно.Помилуй! и тебе не трудноТам каждый вечер убивать?»8 — Нимало. — «Не могу понять.Отселе вижу, что такое:Во-первых (слушай, прав ли я?),Простая, русская семья,12 К гостям усердие большое,Варенье, вечный разговорПро дождь, про лён, про скотный двор…»

1, 3 Богатство рифмы здесь основывается на раздельном звучании одного из ее компонентов: «поэты — где ты», сравнимой с «poet — know it» или «prodige — dis-je».

1—7 Б. В. Томашевский опубликовал[432] уголок страницы «Из Пушкинской тетради (1824)» с наброском головы Вольтера в ночном колпаке, сделанным нашим поэтом на правом поле. Однако издатели не смогли идентифицировать рукопись, хотя на копии видны окончания последних слов семи первых стихов. Это начало третьей главы.

Сообщается, что тетрадь (ныне в Пушкинском Доме) находится во Всесоюзной библиотеке имени Ленина в Москве. Эта библиотека также называется Ленинской и Публичной.

Судя по описанию пушкинских черновиков, которое дано Томашевским в Акад. 1937, этот автограф находится в тетради 2369, л. 39 об.{65}, и датирован «8 févr. la nuit 1824»[433].

На полях черновика есть краткая запись, относящаяся к княгине Елизавете Воронцовой (или, как она сама писала свое имя, — Elise Woronzofï): «soupé chez С. E. W.» («ужинал у кн. Е. В-ой»).

5 Вот это чудно — галлицизм (voilà une belle merveille), отчасти оправданный такими русскими выражениями удивления, как «чудное дело», означающими «вот это странно».

7 Так… — Некоторые издатели дают «там».

13—14 В черновике (2369, л. 48 об.) Томашевский прочитывает (стих 13):

Да в зале сальная свеча —

и (стихи 13–14):

Варенье, сальная свеча,Помин про Саву Ильича.

Странная фигура этот Сава (или Савва, святой-покровитель Сербии), сын Ильи. Для того чтобы прийти к какому-либо удовлетворяющему меня самого выводу, я должен был бы лично исследовать тетрадь 2369; имеющийся же у меня материал по черновикам стиха 14 дает лишь замену «шуток» и «рассказов» на «помин». «Помин» может восприниматься здесь в смысле пустопорожних воспоминаний, и я бы предположил, что именно это вызывает отвращение Евгения, когда старшая Ларина, желая сделать ему приятное, вспоминает шутки и прочие характерные особенности дядюшки Онегина Савы. Евгений не мог знать и употреблять с такой фамильярностью имена соседских помещиков, и уж конечно он не догадывался о намерении своего создателя (см. коммент. к гл. 2, XXXVI, 12) назвать Савой покойного отца возлюбленной Ленского.

Единственная свеча, которую представляет себе Онегин, когда с чувством брезгливости рисует в своем воображении образ захолустной гостиной, может быть противопоставлена сиянию множества свечей в «Обермане» Сенанкура, письмо LXV, где привычные в то время домашние занятия окрашены приятным светом: «…j'aime à être assis sur un meuble élégant à vingt pieds de distance d'un feu de salon, à la lumière de quarante bougies»[434].

Потрясающая фраза!

II

— Я тут еще беды не вижу.«Да скука, вот беда, мой друг».— Я модный свет ваш ненавижу;4 Милее мне домашний круг,Где я могу… — «Опять эклога!Да полно, милый, ради Бога.Ну что ж? ты едешь: очень жаль.8 Ах, слушай, Ленский; да нельзя льУвидеть мне Филлиду эту,Предмет и мыслей, и пера,И слез, и рифм et cetera?..12 Представь меня». — «Ты шутишь». — «Нету».— Я рад. — «Когда же?» — Хоть сейчасОни с охотой примут нас.

5 Опять эклога! — галлицизм. «Эклогу» здесь следует понимать не как литературную форму (пасторальное стихотворение, одну из буколик Вергилия, диалог пастухов, идиллию, «тихую» оду или просто «короткую поэму», как ее называли римляне), но в более широком — французском — значении слова как agréments de la vie champêtre[435], пасторальную болтовню.

9 Филлида — англ. Phyllida или Phillida (например, у Исаака Уолтона / Izaak Walton, ок. 1640), фр. Philis, Phyiis, Filis и Fillis (см., например, различные издания — 1609, 1627 гг. и др. — «Стансов» Жана де Линжанда / Jean de Lingendes, «D'où vient que sans effort…»[436] и т. д).