Меч и Крест - Лада Лузина

И когда, повернув полным кругом на другую сторону, сани повезли ее в сторону Думской, Крещатицкой («Как там ее теперь?») площади, Маша только широко открыла рот, как будто боялась не успеть проглотить какое-то впечатление. И словно Робин Бобин Барабек, заглотнула в себя разом и легендарного первого крещатицкого поселенца — двухэтажного, в классическом стиле, построенного в 1797 году в совершенно пустой Крещатой долине. И еще более легендарную усадьбу профессора Меринга справа, вместе с расположенным за ней бескрайним поместьем с широким прудом, которое в 1897 будет, с помощью архитектора Городецкого, расчерчено на улицы Банковую, Ольговскую, Меринговскую и Николавскую, получившую еще сто лет спустя имя самого Городецкого. И беззастенчиво заполонившее всю («Ах, да, Независимости!») площадь слева величественное здание Городской Думы, с парящим на трехэтажном башенном шпиле небесным покровителем Города. И «Новую швейцарскую кондитерскую Б. А. Семадени» на противоположной стороне. И единственного Машиного знакомца — умостившийся на горе над «улицей тысячи магазинов» Институт Благородных Девиц Беретти-отца, всего сорок лет назад воображавшего, что строит его в одном из самых безлюдных и тихих уголков Города.

Лошадь пошла шагом и остановилась у дома Штифлера, украшенного вывеской сладкого швейцарца, стяжавшего мировую славу на изобретении ментоловых леденцов от кашля.

Петух промычал что-то из под косматой меховой шапки. Ковалева бросила последний, неутоленно голодный взгляд вдаль — на Европейскую площадь, успевшую сменить до Машиного рождения несколько фамилий и вернуться к девичьей. Жадно урвала безжизненную чашу фонтана «Иван» и кусок Владимирской горки, под которой не было бывшего музея Ленина и нынешнего Украинского дома, а была «Европейская» гостиница Беретти-сына. Сглотнула новенькое здание купеческого собрания, известное ей как старинное здание филармонии. И безуспешно и отчаянно попыталась завернуть глазами за угол, мечтая узреть только-только (!) открытый «Замок цветов» Шато-де-Флер на месте совершенно ненужного Маше стадиона «Динамо», чье поле было сейчас прекрасным озером, окруженный розарием садовника Карла Христиани…

А затем, обморочно вздохнув, приняла протянутую Врубелем руку, утешая себя мыслью о дороге обратно.

«И непременно через Михайловский! Чтобы взглянуть на руку Варвары с кольцами. Почему их теперь не продают? Ведь могли бы во Владимирском… Боже! Боже!» — кружилась у нее голова.

Спутник решительно отворил ей дверь кондитерской Семадени. И только здесь барышня смогла оценить безумие своего кавалера в полной мере: все лица мгновенно обернулись на них, презрительные, недоуменные, колеблющиеся, исключительно мужские. Ковалева мучительно попыталась припомнить дату, которую, увы, ее педагоги никогда не включали в экзаменационные билеты: когда женщины — порядочные, а не проститутки! — начали посещать публичные кофейни? Кажется, еще в 60-х… Хотя значения это не имело, поскольку ни один из присутствовавших здесь господ, возмущенно таращившихся на них из-под «Санкт-Петербургских ведомостей» и «Киевского телеграфа», никогда бы не счел порядочной девицу, явившуюся в публичное заведение в мужском пальто в сопровождении белокурого венецианца с картины Тициана.

«А он действительно сумасшедший! — подумала она нежно и счастливо. — Потрясающий. Замечательный! И зачем ему эта Прахова?»

Экстравагантный спутник торжественно пододвинул Маше стул, и, сев за трехногий столик у окна, она вцепилась десятью страстно расставленными пальцами в круглую мраморную столешницу и нагнулась над ней, едва удержавшись, чтобы не расцеловать ее на глазах изумленной публики.

«Я ЕЕ знаю! Я читала о ней в автобиографии Паустовского! Только тогда столы Семадени были исписаны цифрами! Рядом с кафе уже построили биржу, и дельцы подсчитывали прибыль прямо на столах», — чуть было не поделилась она с Врубелем и ухватилась за свои безудержно улыбающиеся губы.

— Праховы всегда заказывают пирожные от Семадени, а торт от Жоржа! Но цены здесь вполне умеренные, не конфузьтесь, Надежда Владимировна. Что вы будете?

Мария Владимировна сладостно воскресила в памяти страницу книги.

— Фисташковое мороженое! — с буйной радостью объявила она.

И додумала, зажмурившись от восторга: «То, которое заказывал Паустовский! А он тоже учился в 1-й Императорской, вместе с Сикорским и Булгаковым. А Врубель — тоже Миша…»

«Мама. Я — дома!»

Благообразного вида господин за соседним столом скосил на нее позолоченные пенсне глаза, и на его одутловатой физиономии Маша прочла прямо противоположное мнение: «Кто она, собственно, такая? Что себе позволяет? Вывести немедля…»

«Черта с два! — мысленно парировала ему она. — Семадени — это тебе не ресторан в „Европейской“, он демократичный „для всякого вида молодежи“ и господ попроще. Это мне преотличнейшим образом известно!»

«Тоже Миша» посмотрел на нее с веселым недоумением.

— Я не замерзла! — неуправляемо рассмеялась Маша. — Правда! — Ее трясло. — Это нервическое. От счастья. — Так же как и на Старокиевской горе, ее распирала неудержимая истерика счастья, помноженная ровно на 1884!

— Неужто вы никогда не катались в санях? — недоверчиво изумился кавалер, сделав заказ прищуренному официанту («Чем могу? Не соблаговолите ли еще чего? Для трезвой публики имеется чай отменных сортов, кофе, шоколад, лимонад-газе…»), столь же явственно сомневающемуся, стоит ли вообще принимать его у столь престранной пары, но все же вручившему им ярко-голубую карту.

— Не каталась! — чуть не расплакалась Маша Ковалева. — И Города не видела! Почти. Так получилось. Знаете, Миш… Михаил Саныч, — не стала фамильярничать она. — Я очень люблю Киев! Я только сейчас поняла, как его люблю!

— И я тоже, — наклонился он к ней, расширяя сияющие глаза. — Я тоже люблю этот город… Во всяком случае, любил его первые месяцы. Нигде, никогда мне не было так легко и счастливо. Ни дома в Харькове, ни тем паче в Петербурге. В Харькове семья, отец, он никогда не понимал меня… Петербург холодный, серый. А Киев — город бескрайних зеленых холмов и белых церквей, безмятежный, как картинка из сказки. Разомкнутый, природный, прихотливый, как целостное живое существо! Как только я увидел его из окна вагона, я подумал, что попал в сказку, и понял, что попал домой.

— Домой? — завороженно повторила за ним Маша, вслушиваясь в тихое постукивание костяных шаров в бильярдной комнате.

«Лучший в Киеве бильярд был в заведении Семадени!» Она благодарно посмотрела в зашторенное метелью окно, чувствуя себя умиротворенной героиней стихов швейцарского кондитера, рекламирующего любимое детище простодушной поэзией собственного сочинения: