Меч и Крест - Лада Лузина

«Как здесь чудесно!»

— Я помню, что написал сестре, — жарко вспомнил Миша. — «Какой он чудесный. Жаль, что я здесь не живу!» Каждый день я ходил в Кирилловскую пешком, от Афанасьевской.

— От… — («Нынешней Франка!») — Это далеко! — поразилась Маша.

— Я шел через Львовскую, Лукьяновку, по тропе через Репьяхов Яр, на Кирилловскую гору. Про Кирилловку ходят дурные слухи. Но Адриан Викторович научно доказал: это все пустое! Впервые я выполнял важный заказ, начальствовал, если хотите, стал важной персоной. Был во главе целой артели, ученики Мурашко смешивали краски по моим рецептам, копировали мои образцы…Но, прежде всего, впервые в жизни я делал нечто стоящее, а до того — только ничтожное и негодное. Да и сейчас вижу с горечью, сколько надо работать над собой.

— У вас все получится! — уверила его Маша Ковалева. — И когда-нибудь, через сто лет, вашу тропу назовут «Врубелевским спуском»! — пообещала она, безмерно сожалея, что не может сказать правду: «Назвали!»

— Отчего вы так думаете? — жадно спросил художник, искательно заглядывая ей в глаза. — Вы видели мои работы в Кирилловской?

— Да. Поверьте мне! О!

Она вздрогнула, расслышав где-то вдалеке трескучий и непривычный голос телефона системы Белла — первого в Киеве, установленного в прогрессивном Семадени («В 84-м. Сейчас! Недавно!») задолго до глобальной телефонизации Города. Но огромный, как напольные часы, аппарат «для внутренних нужд» помещался, видимо, где-то внутри.

«Как жаль!»

Благообразный сосед в сером сюртуке по-прежнему гнусно глазел на неподобающе вертлявую Машу, не в силах снять с нее глаза: «Кокотка?» — вопрошал его правый. «Курсистка?» — противоречил левый. В то время как сосед соседа, воспользовавшись задумчивостью благообразного, стянул у него из-под локтя долгожданную газету.

У него зимой уютно.Теплый зал его льет свет,Почитаю там попутноРазных множество газет…

«Как хорошо! КАК ХОРОШО!»

— Как бы я хотел вам поверить!

Врубель взглянул на нее и покачал головой.

— Впрочем, — сказал Михаил Саныч сам себе, — она тоже верит в меня. По приезду в Киев я почти поселился в их семье. Мы разыгрывали шуточные бои на их даче, обливали друг друга водой. Одевали вывороченные наизнанку тулупы и пугали кухарку, представляясь лешими. Играли в шарады. Мою, — по-детски похвастался он, — никто так и не разгадал! Я лежал на земле с закрытыми глазами и ловил что-то ртом. А слово было «Васнецов»!

— Виктор Михайлович?

— Он самый: «во сне» и «цов»!

— «Цов»?

— Это такие неизвестные насекомые! Естественно, кроме меня никто о них не знал, — рассмеялся он. — Я был так счастлив! Так счастлив! А потом словно заболел… — Он помолчал, неуверенно поглядел на Машу. Спросил: — Дамам таких вопросов не задают, но вы… Вы ведь уже опытны!

— Вы можете быть со мной совершенно откровенны! Вы ничем меня не фраппируете, честное слово! — щегольски вытащила Маша из памяти замысловатое словцо, запоздало подумав, что для порядочной мещанки с Подола она стала что-то уж больно бойкой и бонтонной.

Расторопный половой с похвальной ловкостью поставил на их стол вазочку с фисташковым мороженым и стакан с лимонадом-газе, походя водрузив перед соседом в пенсне бутылку «Болгатура».

Маша сладко зачерпнула белое месиво…

— Скажите, — спросил художник, переждав, — доводилось ли вам желать кого-то столь сильно, что вся ваша природа, все ваши мысли и чувства стали одним этим неудержимым желанием?

Он осекся, кажется, опасаясь реакции на этот излишне откровенный, даже бесстыдный вопрос. Но Маша лишь задумалась на секунду, обсасывая ложку и примеряя любовь к Миру к этим словам, и уверенно покачала головой:

— Нет. Не так.

— И слава богу! — вымолвил он горячо. — Я никому не рассказывал это, даже сестре, а ведь мы с ней очень близки… Но вы ведь и так уже знаете. Вы слышали наш разговор с ней. И могли сделать вывод: она чудесный человек!

— Да? — недовольно насупилась Ковалева.

— Совсем не похожа на прочих дам, — заверил он ее, распаляясь все больше. — Хотя невероятно умна, образованна, закончила консерваторию по классу фортепиано. Брала уроки у самого Листа! Но не лицемерка, не жеманница — она живая. Неподдельная. В ней нет никакой положительности, которую пристало иметь матери троих детей. Он непрестанно бросает вызов всяческой положительности! Она как ребенок. Как я! Мы очень схожи с ней. Однажды, представьте, ей досадила гостья, жена скульптора Антокольского. Так Эмилия взяла и вылила ей на голову ведро воды! Представляете?! — Его лицо озарила восторженная улыбка, он и впрямь был похож на мальчишку, который говорит о храбрости другого старшего товарища, мечтая быть похожим на него. — А что пощечину мне дала, так это правильно!

— Вы поклоняетесь ей, — понуро сказала Маша.

— Да, — ответил он, и лицо его разом помрачнело. — Но стоило мне полюбить ее, как у меня возникло странное мучительное чувство, словно я стою на краю пропасти и вот-вот совершу нечто непоправимое, что навсегда погубит мою душу, и выправить ничего будет уже нельзя! И Киев — ловушка, мышеловка, которую уготовила мне судьба! Только при чем тут Киев? Это так естественно, ведь она жена моего благодетеля, кем бы я был, кабы не Адриан Викторович… И все же, странное дело, в Киеве, этом городе церквей, я вдруг понял, что теряю веру. Потому что есть такая любовь, которая сама по себе вызов Богу. Ибо она столь огромна, что в твоем сердце просто не остается места для двух богов. И ты невольно выбрасываешь оттуда небесного Творца. Бог — это тот, кого ты любишь! Тот, кому ты принадлежишь, кому молишься, на кого уповаешь, кто один может дать тебе блаженство и горе, уничтожить и наградить. И каждое его слово становится для тебя огромнее и значительнее, чем все слова Христа. Каждая безделица, принятая из его рук, — святыня!

Художник взглянул на Машу исподлобья. Ослабил ворот камзола и, запустив руку за пазуху, потянул за какой-то узкий шнурок на шее.

Вслед за шнурком оттуда вынырнул маленький мешочек и лег в предупредительно протянутую Машей ладонь.

— Вот взгляните, что я ношу теперь на шее вместо…

«Креста», — догадалась Маша.

Она нерешительно раскрыла ладанку и увидела внутри нечто похожее на пыльную землю.

— Что это? — вопросила она.

Он вдруг резко высвободил шею из шнурка, словно выплеснув на нее горячечные признания, на секунду стал свободным от этих чувств и проговорил саркастично и надменно:

— Земля. Земля, по которой ступала ее нога! Во как фразисто! Там, на даче, когда играли в шарады, я изображал рыцаря, а она — прекрасную даму моего сердца. Я сказал: «Позвольте поцеловать землю, по которой ступала ваша нога». А она рассмеялась: «О нет, рыцарь, слишком опасный подвиг, с вашей-то подагрой!» «Подагра» и была словом, которое следовало отгадать. «По» — новомодный писатель, Эмилия его роман «Ворон» как раз читала. «Да» — согласие. А «гра» — это игра по-малороссийски. Я в этой сцене был паном, на дудке играл… И вот Эмилия Львовна говорит: «Я вам ее лучше сама подниму и в ладанку зашью. Как приспичит, так развернете и поцелуете». А потом, в шутку, и впрямь зашила и мне отдала. Смеялась: «Вы теперь мой рыцарь, и клятву мне дали навек». И я вначале смеялся… А потом смеяться перестал.