Меч и Крест - Лада Лузина

Он колебался столь явственно и мучительно, что, казалось, его белокурое лицо, со страдальческими губами, тонким, гордым и трагическим носом, обезумевшими глазами под светлыми дугами бровей, распалось на множество фрагментов, страстно борющихся между собой. Его лицо стало похожим на его будущие картины, написанные яростными, мозаичными мазками. И Маша вдруг поняла: Врубель не хочет отказываться от нее! И внутри стало тепло, лестно и страшно.

Маше хотелось стать Марией!

«Но тогда, — страстно зашипела на Машу Маша-историк, — ты изменишь историю. Так нельзя!»

«Ну и что? Ну и что? Какая разница?» — заспорила с ней новая — вредная и упрямая Маша.

— Если вы сделаете то, о чем я прошу, я позволю вам писать мне из Венеции, — мягко сказала иконописцу дама. — Я сама объясню все Адриану Викторовичу. Обещаю.

И, по-видимому, этот поворот решил дело. Художник утомленно кивнул. А Маша разочарованно оторвалась от щели и закрыла мгновенно набрякшие грустью глаза.

— Ах, какой вы славный! — расцвел голос дамы. — Я знала, что смогу вас убедить. Вы поймете, я желаю вам только добра и искренне верю в вас. Так, значит, мы ждем вас нынче? Ужин как обычно в восемь, но вы приходите раньше… — Она заторопилась и снова попыталась взять светский тон: — А это ваша новая картина? Вы позволите взглянуть?

— Нет, прошу вас… — раздался вскрик.

Потом еще один — женский. И звук хлесткой пощечины. Маша вздрогнула от неожиданности и вновь припала ухом к щели.

— Как вы посмели?! — в голосе дамы заплескалась истерика. — Когда вы написали это?! Что за безумная идея? Где вы ее взяли?!

— Я сам не знаю, — глухо сказал он.

— Откуда? Откуда? — окончательно впала в истероидное состояние дама. — Я приказываю вам немедленно уничтожить эту мерзость! Если вы только осмелитесь показать это… Ах!

Маша услышала заполошный стук ее бросившихся к двери каблучков. Его «Простите, Эмилия, умоляю, Эмилия Львовна, я сам не знаю, что делаю. Я сейчас как в горячке!» Возню в коридоре и звук запирающихся дверей.

Она начала поспешно одеваться обратно, заинтригованная последним, непонятным и странным пассажем и, каким-то чудом застегнув крючки на шелковой спине, деликатно высунулась в мастерскую.

Художник стоял у мольберта, с резкой, горячечной ненавистью завешивая картину знакомой ей тканью с жирными следами от масляной краски.

— Простите, — подала голос Маша.

Он стремительно обернулся и взглянул на нее так, словно ожидал увидеть в углу самого черта!

— Ах, это вы, — произнес он с неясным облегчением. И вдруг снова сморщился, как от зубной боли, и обреченно посмотрел на нее. — Сеанса не будет! Я больше не нуждаюсь в услугах натурщицы. Но я заплачу, как обещал. Вы ведь пришли, потратили время… Прошу вас, Надежда Владимировна, никому не рассказывать об этой сцене. В особенности Владимиру Федоровичу.

Но неизвестному ей Владимиру самозванная Надежда Владимировна ничего говорить и не собиралась. И наблюдая, как нервная рука Врубеля механически ползает по карманам в поисках денег, молча смотрела на грязную тряпицу, прикрывающую интригующее полотно, тщетно тужась найти пристойный повод ее сорвать.

Повода не было, хоть застрелись.

Художник уже протягивал ей смятую купюру, вслед за которой автоматически следовало ее выдворение из часа, «который ей должно знать». Хотя самое главное из должного наверняка до сих пор оставалось скрытым от нее под грубой и замасленной тряпкой.

— Мне не нужны эти деньги, — блекло сказала Маша, чтобы протянуть время. — Можно мне посмотреть? — кивнула она в сторону мольберта.

— Зачем вам это? — нервозно спросил художник.

— Просто интересно, отчего так испугалась Эм… Эмта дама! — вовремя нашла лазейку Маша. — Там, наверное, что-то ужас какое страшное! — попыталась объяснить она свой порыв обычным простонародным любопытством.

— Это пустое… Вам незачем! — резко сказал Михаил Саныч и поспешно положил руку на стол, придавив пальцами лежащий там перевернутый снимок.

Маша уставилась на его коричневатую изнанку, с медалями и гербами «WLADIMIR WYSOCKI, KIEW» из хрещатицкого фотоателье тезки великого барда, с киевскими корнями. И внезапно ей стало жалко Саныча — такого беззащитного перед ней. Тайну, которую он так пугливо пытался сохранить, она могла узнать, выйдя из его квартиры и пройдя всего один квартал, где, за углом, на Большой Житомирской расположилась киевская Библиотека искусств.

«Кстати, хорошая идея, — отметила она мимоходом. — Стоит посмотреть на эту Эмилию — „не Катю“ и понять, какое отношение имеет она к Кате и Катя к ней».

— Будьте любезны, — Врубель нелюбезно указал ей на дверь.

Маша подобралась. Оставалось только два пути — идти восвояси. Или излюбленным Дашиным способом — прямо напролом!

— Зря вы отказываете мне, — протянула она, насупившись. — Вы же не хотите, чтобы я рассказала все…

Маша замялась, раздумывая, кого назвать: конкретного Прахова или абстрактного Владимира Федоровича?

Но художник решил этот вопрос за нее.

— Киевицкому! — сделался он зелен лицом. — О господи, я пропал! Чего вы хотите? Денег? У меня сейчас есть! Я отдам вам все, — всполошился Врубель. — Все, что угодно, только…

— Я попросила только показать мне картину. И все! — пристыженно объяснила Маша.

Ей снова стало его жалко — так жалко, что она невольно закусила губу: «Бедный, бедный!» Он затравленно и непонимающе взглянул на нее и в каком-то иступленном отчаянии сорвал занавесь с полотна, и тут же выяснилось, что шантаж не стоил свеч — даже с искусствоведческой точки зрения. Ибо с холста на нее взглянуло грубое, написанное одною серою масляного краскою, отталкивающее, большеротое и толстоносое лицо, в котором без труда угадывался еще не оформившийся, неумелый, но уже родившийся из тьмы образ знаменитого врубелевского «Демона».

Но то, что первого, уничтоженного впоследствии, «Демона» Врубель написал здесь, в Киеве, Маша знала и без того.

— Похож, — зашибленно сказала она.

— Похож?! — припадочно затрясся художник. — Разве так уж похож? О-о! Нет!

— О чем вы?

Маша хотела сказать лишь, что он вполне похож на того, висевшего в Третьяковке, — в синих штанах, с мясистым носом, смуглым и гранитным ртом и слезой на щеке. Только этот был злой и острый, с черными, как волчьи ягоды, глазами без дна…

Но Мишин крик неожиданно обнажил иное затаенное чувство: этот первый «Демон» действительно был похож на кого-то из знакомых, недавних, возможно, даже близких.

Она нахмурилась, пытаясь вспомнить. Но он затеребил ее.