Шляпу можешь не снимать. Эссе о костюме и культуре - Линор Горалик

для тех, кто воспринимает его как такового: его возраст, юридическая и финансовая независимость, его права, равные правам наблюдателя (в отличие от ситуации с настоящими подростками) делает его объектом для самых тревожных проекций.

Еще одна причина этой тревоги заключается, может быть, в том, что «новые взрослые», по мнению подавляющего большинства критиков, не просто нарушают правила игры, но претендуют на позицию, уже существующую в социальной схеме, но занятую совсем другими ее участниками, – на позицию ребенка (подростка). Не касаясь сейчас вопроса о правильности такого предположения, мы можем легко представить себе, какие трудности оно создает. В первую очередь такой взгляд на «новых взрослых» подразумевает перекладывание ими ответственности как за повседневные, так и за глобальные решения на других игроков: фактически, мы боимся, что нам навяжут «родительскую» роль по отношению к социуму. Именно эта боязнь заставляет медиа одновременно постоянно подчеркивать успешность и экономическую самостоятельность «новых взрослых» – и говорить о них так, как если бы они сидели на шее у других представителей категории «взрослых» (кстати, нередко исследователи забывают упомянуть, что «новые взрослые» – классовый феномен, не существующий в малоимущих кругах или странах, борющихся за базовую экономическую стабильность).

Получается, что «новые взрослые» и те из «прежних взрослых», кто реагирует на них с опасением (назовем их «консервативными взрослыми»), диаметрально противоположными способами борются с одним и тем же страхом: страхом навязанной гиперответственности. «Новые взрослые» считают, что эта гиперответственность навязывается существующим ныне социальным конструктом «зрелости», и сознательно уклоняются от многих его требований, в то время как «консервативные взрослые» тревожатся, что именно этот уклонизм со стороны «новых взрослых» возложит гиперответственность на них самих. Иными словами: никто не хочет быть «взрослым» в том консервативном понимании, о котором мы еще будем говорить, и каждый считает, что другие навязывают ему эту чрезмерную «взрослость». И термин «кидалт», и испуганные (снисходительные, нервные, апокалипсические) высказывания, связанные с «новыми взрослыми», оказываются скорее проективными, чем описательными, и сообщают нам о говорящем больше, чем о предмете его высказывания.

В конце 1950‑х для поколения подросших беби-бумеров придумали слово «тинейджеры», отражавшее принципиально новую культурную и социальную реальность. В 1960‑х для того же поколения понадобился термин «молодые взрослые» (young adults). В 1980‑х новые паттерны поведения породили термины thirtysomethings («тридцатьсчемты») и, позже, twentysomethings («двадцатьсчемты»). В ранних 1990‑х появились tweens («двенашки» – дети в возрасте от 8 или 10 до 13 лет) – как принципиально новая категория самостоятельных потребителей культуры и товаров. Однако именно последнее десятилетие взорвалось в подавляющем большинстве языков развитых стран десятками терминов для определения новых возрастных стратегий и категорий, знаменуя начало мучительного поиска полноценного языка для описания новых же жизненных реалий.

Масштаб медийных упоминаний, исследований и книг, посвященных вопросам «кидалтизма», «исчезновения детства» (утверждение, что дети слишком рано перестают быть детьми), «продления детства» (утверждение, что дети слишком поздно перестают быть детьми), «второй зрелости» (тенденции начинать жизнь сначала после 50–55 лет) и целого ряда других постоянно появляющихся на свет понятий, заставляет предположить, что проблема лежит в самом методе описания наблюдаемых нами явлений. Мы оказались в сложной позиции, время от времени возникающей в любой области знания: события, в своем динамическом развитии, незаметно или почти незаметно пересекли некую черту, позволявшую нам описывать их в терминах отклонения от уже существующей парадигмы. Уточнение этих отклонений, масштаб их несоответствия, громоздкость описаний, опирающихся на прежние реалии, начинают препятствовать нашему пониманию происходящего. Перечисленные выше термины и описанные выше проблемы видятся мне следствием назревшей необходимости пересмотреть метод описания тех изменений возрастного поведения и жизненных стратегий, которые мы наблюдаем в определенных классах сегодняшнего экономически развитого общества. Для эффективности дальнейшей работы с этими изменениями нам следует признать, что использовавшиеся нами раньше конструкты, описывавшие фазы жизненного цикла, перестали соответствовать нашим задачам. Возможно, мы снова сможем пользоваться словами «детство», «юность», «зрелость», «старость» – без тяжеловесных уточнений, – если посмотрим на развитие человеческой жизни сквозь призму новой реальности. Человеку, кажется, во все века хотелось уделять больше времени игре, позволять себе спонтанные поступки, действовать под влиянием эмоций и поддаваться принципу удовольствия. Наши желания не изменились – просто отчасти легитимизировались иные паттерны поведения.

Новое детство, новая зрелость, новая старость: глобальные изменения жизненного цикла

На аллегорических картинах и офортах, изображающих стадии жизни человека, – от беспомощного младенца до беспомощного старца и, порой, неприглядного скелета, – можно наблюдать от трех до двенадцати значимых фигур. Нередко эти фигуры стоят на лестницах – восходящие ступени ведут к расцвету зрелости, нисходящие – к смерти. «Три возраста человека» часто ставили в аллегорическую связь с утром, днем и вечером, «четыре возраста человека» – с временами года, семь – с планетами, двенадцать – с делениями на циферблате часов и месяцами года; существовали, как мы знаем, и другие варианты, менее очевидные. Изображения «возрастов человека» до позднего Средневековья, а нередко и гораздо позже, подчеркивали атрибутику и роль каждого из поименованных «возрастов». Эти изображения демонстрировали, насколько точным нам хотелось бы видеть соответствие между определенной биологической фазой жизни человека и его поведением, обликом, социальными функциями. Иногда даже сами названия этих формальных периодов жизни подразумевали не так соответствие той или иной стройной аллегории, как социальные роли. Например, у Шекспира в пьесе «Как вам угодно» за «сосуном» и «мальчуганом» следуют «любовник», «солдат» и «судья», и лишь последние два возраста, – такие же, в понимании современников Шекспира, малозначительные, как и первые два, – снова соотносятся с физическим состоянием: «старик» и человек, переживающий «возврат в младенчество»[11].

К середине ХX века лексикон сменился, попытки тем или иным образом разбить цикл развития человека на четко описанные стадии стали касаться не так социальных ролей, как психоэмоционального развития. Влиятельными шкалами такого рода можно, кажется, считать пять стадий психосексуального развития, сформулированных Зигмундом Фрейдом[12], и восемь стадий психосоциального развития, предложенных Эриком Эриксоном[13]. Эриксон сделал крайне значимую поправку к шкале Фрейда: то, что отец психоанализа назвал в 1905 году «генитальной фазой», длящейся от полового созревания и до конца жизни, Эриксон пятьдесят с лишним лет спустя заменил ограниченным периодом «отрочества» (adolescence), добавив к шкале три дополнительных фазы зрелости. Представляется важным, что Эриксон создал свою шкалу в 1958 году, – ровно тогда, когда возникли понятия «тинейджер» и «беби-бумер», – словом, когда реальность поставила перед исследователями задачу описать принципиально новые модели взросления. Кроме того, в 1995 году, то есть еще почти сорок лет спустя, вдова Эриксона и его коллега Джоан Моат Серсон добавила к «шкале Эриксона» девятую стадию – «старость» (old age), возникшую, по ее утверждению, в связи с увеличением продолжительности жизни в