Инженер страны Советов - Евгений Владимирович Панов

некоторое время состоялся сеанс связи с Москвой. Первым отправил свою радиограмму Николай, в которой подтвердил, что я – это действительно я. Ха, такая вот игра слов. В ответ пришел запрос о том, какими силами мы располагаем на данный момент. Я доложил, что сейчас в наличии полнокровный двухдивизионный стрелковый корпус, танковая бригада в составе трех танковых полков (самоходки распределили равномерно по танковым полкам) и артиллерийский гаубичный полк. Ответа из Москвы ожидали более двух часов.

«Операция по деблокаде гарнизона Брестской крепости одобрена Ставкой. Впоследствии корпусу специального назначения занять оборону и удерживать Кобрин в течение месяца либо до особого распоряжения Ставки. Тов. Башкирову сдать командование корпусом и в кратчайшие сроки при первой же возможности прибыть в Москву. Иванов».

Показал полученную радиограмму своему штабу. Подпись под ней вначале вызвала недоумение. Какой такой Иванов? Пришлось Николаю объяснять, что это позывной товарища Сталина. Проняло. Все сидели с обалдевшим видом. О них, вчерашних пленных, знает сам товарищ Сталин.

Командование корпусом передал генерал-майору Архипову. Операция «Брестский гамбит» должна была начаться ранним утром. Подразделения уже выдвинулись на рубежи атаки. А мы, посоветовавшись с летчиками прилетевшего «Дугласа», решили вылетать сразу после начала операции. Жаль, конечно, что я не увижу лично окончание операции, но приказ есть приказ, да и каждый должен заниматься своим делом.

Николай, пока я занимался передачей дел, куда-то запропастился. Нашел я его в радиоузле, устроенном в подвале школы, которую мы заняли под штаб. Он сидел напротив прилетевшей радистки и нежно, явно не как начальник, держал ее ладони в своих.

– Оль, может, все же полетишь с нами? – В голосе Николая слышались просящие нотки.

– Коль, ну что ты такое говоришь? – Старшина Панкратьева даже не делала попыток забрать свои ладони из лап Николая. Было видно, что этих двоих связывают далеко не служебные взаимоотношения. – Как же я все брошу? Это же дезертирство получится. И не беспокойся так за меня. У меня, между прочим, кроме этой уже четыре заброски было, и тогда было гораздо опаснее. А тут все свои.

– Кхм… – Я кашлянул, чтобы привлечь к себе внимание. Ладошки моментально исчезли из рук Николая, а радистка вскочила по стойке смирно. – Да не тянитесь вы так, Ольга. Вы ведь позволите вас называть по имени? Тем более что я родственник вот этого человека. – Я кивнул на Николая. – Он ведь в чем-то прав, и вам действительно лучше улететь. Здесь найдется кому поддерживать связь с Большой землей. Если хотите, я вам просто прикажу, и это уже не будет дезертирством.

Ох, лучше бы я этого не говорил. Старшина Панкратьева окатила меня холодным взглядом.

– Извините, товарищ командир, у меня скоро сеанс связи.

Она резко повернулась и уселась перед рацией, напялив на голову наушники. Казалось, даже ее спина излучала негодование. Я лишь пожал плечами и ушел, оставив этих двоих наедине.

Самолет стоял, готовый в любую минуту сорваться в небо. Двигатели были уже прогреты и мерно гудели. Я за руку попрощался со своими, теперь уже бывшими однополчанами. С Гризли крепко обнялись. Бывший ротмистр расчувствовался и, отвернувшись, быстро смахнул слезы с глаз. Чуть в стороне Николай нежно прощался с Ольгой. Я показал комиссару в их сторону глазами, и в ответ он коротко кивнул, мол, позаботимся.

Я сделал шаг к самолету, когда яркая вспышка ослепила меня и раздался грохот взрыва. Неведомая могучая сила вдруг подхватила меня и понесла по воздуху.

«Обстрел», – подумал я.

В спину что-то ударило со страшной силой, и сознание померкло.

Интерлюдия

Татьяна

Она сидела за столом и штудировала очередной учебник по хирургии, когда в груди вдруг резко кольнуло и показалось, что сердце сжали в холодных тисках. На лбу выступил холодный пот, и Таня без чувств сползла со стула на пол.

Домработница Берии, проходившая в тот момент мимо ее комнаты, увидела молодую женщину лежащей на полу и начала громко звать на помощь. Совместно с подбежавшим охранником и Нино Теймуразовной Таню бережно уложили на кровать. В этот момент она очнулась и прошептала непослушными губами:

– С Мишей что-то случилось.

Татьяна уже знала, что ее муж жив и воюет в тылу у немцев. Лаврентий Павлович сказал, что он совершил какой-то подвиг и что его представили к званию Героя Советского Союза. А еще Берия сказал, что скоро Миша вернется в Москву и они наконец-то увидятся. И вот сейчас она ясно почувствовала, что ее любимый находится буквально между жизнью и смертью.

Пришедший доктор осмотрел ее и, покачав головой, сказал:

– Ну что же вы, голубушка, так разнервничались. Вам в вашем положении нервничать не положено. Тем более вы, как будущий врач, должны это и сами прекрасно знать. Вам о ребенке надо думать. Так что оставьте все свои тревоги и дурные мысли и поспите. Сейчас для вас сон – это лучшее лекарство.

Уснуть кое-как получилось, а вечером в ее комнату зашел Лаврентий Павлович.

– Татьяна, Михаил жив, но тяжело ранен. Перед самым вылетом начался артобстрел, и ему осколком повредило позвоночник. Его уже доставили в Москву и сейчас оперируют в Центральном госпитале. Сам Николай Нилович Бурденко оперирует, а это человек с золотыми руками. По словам врачей, состояние Михаила тяжелое, но стабильное. Так что все будет хорошо. А вы берегите себя. Как только разрешат врачи, думаю, мы с вами, Таня, вместе навестим вашего мужа в госпитале.

Сквозь серое вязкое ничто я чувствовал тряску, откуда-то из непомерно далекого далека доносились непонятные голоса. Иногда накатывало забытье, и тогда даже те крохи сознания, что еще теплились во мне, отключались. Боли я не чувствовал, было лишь ощущение, что тела у меня вообще нет. А может, так оно и было, и я просто умер? И вообще, сколько я уже здесь, в этой серой мгле? Минуту? Час? День? Вечность?

Иногда серая пелена в сознании немного развеивалась, и я вдруг ощущал, что мне в рот льется какая-то жидкость. В такие мгновения я вдруг понимал, что раз ощущаю это, то, значит, все еще жив. Я судорожно глотал, не чувствуя вкуса, и вновь погружался в серость. Порой меня куда-то несли, и я словно плыл по волнам, иногда переворачивали, и я краем сознания ощущал прикосновения. Иногда эти прикосновения приносили боль, но чаще от них становилось легче. Мыслей не было вообще никаких, лишь звенящая вязкая пустота.

Первое, что я увидел, когда пришел в себя, была… темнота. В первое мгновение я даже испугался, что ослеп. Я ощутил волну адреналина, прокатившуюся по телу от осознания этого печального факта. Однако постепенно, когда глаза немного адаптировались, я начал различать отдельные предметы интерьера, которые попали мне в поле зрения. Например, абажур, свисающий с потолка. Все же