Земля помнит всё - Тиркиш Джумагельдыев

— в ту ночь Нуры с поля не отлучался. Но ведь был кто-то, не сам же он себе глаз подбил! Вон синячище-то до сих пор зеленеет!..

Есть, правда, у него одна догадка, хотя распространяться о ней не стоит. Может, нечисто с этим домом? Не на старой ли он могиле построен? Тогда всего ожидать можно… Хотя, если это домовой, зачем ему на Гуммата лезть? Тем более не по личному делу человек туда сунулся… И потом фонарь. На кой черт домовому фонарь? Нет, с домовым не получается… А самое главное — не верит он в домовых! Отец ни в бога, ни в черта не верил, а он почему-то должен верить!..

На десятый день после ночного происшествия, когда синяк у Гуммата уже почти сошел, Гозель была оштрафована на десять трудодней за посягательство на колхозное добро и за попытку обелить себя путем клеветы на честного человека.

Когда Солтан рассказала Гуммату эту новость, ему стало так тошно, словно сырого мяса наелся. Ведь шерстью-то все-таки пахло! Приятный запах или неприятный, а нос его никогда не подводил! Была шерсть у Хоммака в хлеву, точно — была!

— Вот он, твой хваленый Курбан-ага! — вся в слезах выкрикивала Гозель. — Воров покрывает! Ну ладно! Отольются им мои слезы! Все равно: вор он! Ворюга!

— Вот ты кричишь, а доказать не можешь.

— А рожа твоя избитая не доказательство?! Пускай люди болтают, что хотят, ты-то знаешь, что не Нуры тебя мордовал! Мужчина называется! Получил по морде и дай бог ноги! Да я бы сдохла, а не ушла оттуда!

— Не ори ты, ради бога, Гозель. Неужели нельзя потише?

— Рада бы тихой стать, если б вы мужиками были! Вон ты — пикнуть не смеешь перед Курбаном-ага!

— Ну хватит, перестань! Не последний день на свете живем. Если Хоммак вор, он свое ремесло не бросит. Заметишь что, придешь — скажешь.

— На кой ты мне сдался — приходить?! Я сама этот клубок размотаю! Плюнь мне в глаза, если я им спущу. Я ведь не боюсь ни Хоммака, ни председателя!

— Бойся не бойся — дело твое, а на работу ходить надо.

— Буду ходить. Жрите мои десять трудодней, черт с вами! Все равно вернете! Как миленькие вернете, да еще прощенья попросите! Не будь я Гозель!

Она скорчила одну из самых отвратительных своих гримас и ушла не простившись. Но Гуммат почему-то не рассердился.

7

Два дня он ходил сам не свой. Его мучило сознание вины, а перед кем, он и сам не мог понять. Зато на третий день его вызвали в район и вручили премию — пятьсот рублей — как лучшему командиру колхозной противопожарной команды. Прежде всего Гуммат подумал о Курбане-ага: знает ли? Ведь после той истории с Хоммаком председатель к нему заметно охладел. Потом Гуммат вдруг решил, что обойдется все это — вины на нем нет, а сегодня радоваться надо, премию не каждый день дают.

Во всяком случае, получая премию, Гуммат настолько воспрял духом, что дал торжественное обещание до конца года вовлечь в добровольное противопожарное общество еще восемьдесят человек. Ничего подобного никто от него не требовал, но Гуммат считал, что раз выступаешь, должен брать обязательства. Вон Курбан-ага. Уж на что не любит обещания давать, а как в районе выступает, обязательно цифры называет — по доброй воле он бы их никогда не назвал. Так что все правильно, Только не надо было мельчить, округлил бы до ста, и все.

Гуммат вернулся домой с огромным рулоном плакатов. Плакаты были хорошие: с большими красивыми рисунками, с крупными надписями. Надо будет прочитать, что куда вешать. Поспешишь — людей насмешишь. Плакаты для фермы предназначены, а ты их в яслях приколотишь! Между прочим, и у себя тоже надо бы прибить парочку. Хороший есть плакат: "Спички детям не игрушка". Пусть жена морщится — бабы, они без понятия, — а он уже три раза отнимал у Бешера коробок.

Деньги Гуммат пересчитал трижды. Пятьсот рублей — как раз на одно угощение. Может, правда пирушку устроить? А если спросят, за что премию дали? За то, что за год ни одного пожара не потушили? Вроде нескладно… Считается, что награждают как раз за тушение… Лучше сказать так: премию мне дали за то, что мы В течение года не допустили ни одного пожара. А вообще пускай думают, как хотят, — доброго слова все равно не дождешься. Ведь некоторые до чего обнаглели — срамят: подхалим, дескать, ты, председателю наушничаешь… А что можно сделать? На чужой роток не накинешь платок!

Впрочем, сейчас Гуммат готов был все забыть и все простить. Он рад бы просто раздать эти деньги. Пройти по домам и раздать. А ничего тут, между прочим, нет особенного. По крайней мере всем будет известно, что человека наградили — значит, работает как надо, за плохую работу премии не дадут.

— Ну ладно, раздать не раздать, а пустить премию на угощение — это мысль. Только надо бы повод придумать, а то сочтут за хвастуна, могут и не прийти. Новоселье! А? Что лучше? Полы, правда, еще не настелены, но ничего, сойдет!

Про премию-то он им все равно объяснит — пусть только соберутся, выпьют малость. А гостей получится немало — со всей ихней улицы. В случае, не поверят, пускай у председателя спросят. Курбан-ага тоже у него будет.

Вечером Гуммат сказал жене:

— Сходи к Кандыму-ага, попроси, чтоб завтра, как встанет, барана прирезал. Хотя ладно, сам схожу! Ты с утра угощеньем займись — той у нас завтра. Девочки тоже пусть дома останутся — может, помочь чего… С бригадиром я улажу. Сделаешь чектирме — только помидоров бы побольше, ты их маловато кладешь — и чтоб, как солнце сядет, готово было. Мужчин я сам предупрежу, а женщин ты позови. Да смотри не пропусти кого: чтоб вся улица знала — Гуммат приглашает в гости. Помнишь, как Бешер родился, той устраивали, а про тетю Тогта забыли?.. Старушка до сих пор вспоминает — обиделась.

Солтан молча слушала мужа, хотя затея его была ей очень не по душе. Она не то что Гуммату, самой себе не призналась бы, но ей не давала покоя мысль: не опостылел ли Гуммат соседям, уж больно любит не в свое дело лезть — не зря ж его Настырным прозвали…

А сплетни насчет Гозель? Всерьез-то никто не верит, это только поначалу старики всполошились, да ведь, кто и не верит, поддакивают. Такой уж Гуммат человек, всегда над ним