Земля помнит всё - Тиркиш Джумагельдыев

сторонам и, удостоверившись, что все спокойно, вздохнул наконец полной грудью.

Ну что за дрянь баба?! Просто покоя не дает! Нет, если он сейчас же все это ей не выскажет, до утра не уснуть! Гуммат решительно направился к освещенной веранде. Гозель пила, склонившись над ведром.

— Что, испугалась?

Гозель проглотила воду, усмехнулась.

— Мне-то чего пугаться? Вот ты струхнул! Бога не так боишься, как жёны!

— Никого я не боюсь, ни жены, ни бога!

— А я бога боюсь, — смиренно сказала Гозель.

— Уж ты — да! Если б ты бога боялась, не стала бы воровать!

— Аяне ворую, свое беру. Свою долю. — Она пододвинула корыто, начала умываться. — Надо же, все лицо обрызгал, паскудник! На голову готов мочиться!

Гуммат почувствовал, как наливается кровью, багровеет его лицо.

— Тьыючему на людей клевещешь?!

— На кого это я клевещу?!

— На Хом мака! Почему никто не идет? Я знал, что ты брешешь, наперед знал, просто Курбан-ага поручил мне выяснить… И нечего ржать! Вызовут завтра тебя с мужем на правление, тогда посмеешься!

Гозель распрямила спину. В глазах её мелькнуло беспокойство.

— Ты что, всерьез? При чем тут муж?

— А ты думала, хаханьки? Видела бы, что с Курбаном-ага творилось! "Лучше бы, — говорит, — она на моем участке урючные деревья спилила!". Уж он тебе покажет — другим в назидание!

— Постой-ка, сосед!

Гозель исчезла в темном проеме двери и тотчас вышла из комнаты с двумя ведрами урюка.

— Вот он, ваш урюк, — она перевела взгляд с одного ведра на другое. — Если я съела хоть одну штуку, пусть она мне поперек горла встанет! И не раздувай ноздри-то, не верблюд! Урюк ваш мне как собаке пятая нога — хоть сейчас обратно отнесу! Я его со злости взяла — другие воруют, и мне не заказано! А что воруют, точно знаю! Сегодня не пронесли, завтра протащат! Таскает всегда Джаман — сторож с главного склада. Я приметила: то он с ведрами к Хоммаку идет, то мешок тащит.

Сам подумай, чего ему у Хоммака делать: матерью-старухой любоваться?!

— А раз ты выследила, раз уверена, почему председателю не доложила?

— Будто он не знает! Не бойся — ему все доподлинно известно. А ты хорош: бабу к председателю шлешь, а сам помалкиваешь? Может, скажешь, не видел?

— Солью клянусь, ни разу!

— Вы не видите! Вы хорошие, вы умные! Одна Гозель нехороша, все время на рожон лезет! А пусть — мне нечего притворяться, сватов не жду! Пускай плохая, пускай скандальная, зато совесть чистая — в жизни не воровала! Знаю, урюком попрекнешь, это не воровство, это со злости. Не могу я смотреть, как они тащат! Хом-макова баба с зимы кошмы валяет, а откуда у них столько шерсти — небось не Сарыджабай, тысячных отар в степи нет! Ты вот не веришь, а пойди глянь в Хоммаков коровник, сунь башку в дыру, увидишь, сколько там шерсти! Мешок на мешке! Их и не перечтешь!..

Гозель умолкла. Она уже малость поостыла, но ноздри еще шевелились, губы дергались.

— Я вижу, ты провела работу…

— Провела! Потому что обидно! Чем она лучше меня? Или твоей Солтан? Мы работаем с утра до ночи, а ей готовенькое?! Каждый день свежий кусок жарит, а откуда он? Они и в два месяца раз барана не режут. Дом полон ковров. А одеты как! Старуха и та словно невеста разряжена! И я должна это терпеть?! Да лучше сдохнуть! Ничего, я их выведу на чистую воду.

— Ты не очень-то хвастайся. Сначала проверить надо.

— Проверяй! Хочешь, вместе пойдем!

— Ладно, без тебя обойдемся. Ты пока болтай поменьше. И от работы не отлынивай, а то не будет тебе веры.

— Будет!

— А я говорю — не отлынивай! Лентяйка!

— Ты чего орешь?! На меня муж крикнуть не смеет, а тут всякий будет!.. Пройдет нога — пойду, а не пройдет — у меня справка есть! От врача!

Гуммат молча взглянул на нее, кашлянул и пошел к дому.

4

Во дворе, на высоком топчане, мирным сном спали дочери, сын и жена. Гуммату тоже не мешало бы лечь. От этой дурацкой водки до сих пор ломило голову, сейчас она болела даже больше, чем днем, — наверно, потому, что он про нее вспомнил. Гуммат сел, стиснул голову руками… Упоенные тишиной, на все лады гомонили сверчки… И вдруг громкий ослиный рев прорезал тишину. Этот проклятый ишак орал только по ночам — понимал, видно, что в тишине слышнее. Мерзкая скотина! Он со свистом втягивал воздух и издавал громкий торжествующий вопль: того и гляди мозги лопнут. Каждый раз, когда осел подымал его среди ночи, Гуммат клялся, что купит негодяя и излупит. Сейчас он даже не обратил внимания.

На противоположной стороне улицы вкрадчиво замяукали кошки. В другое время Гуммат обязательно постарался бы вникнуть, о чем они переговариваются такими ехидными голосами, но сейчас ему было не до них — нужно было принять решение.

Наконец Гуммат встал. Решено — он пойдет и проверит! Если там и правда мешки, доложит Курбану-ага.

Он взял ручной фонарик и по меже, разделяющей два приусадебных участка, направился к дому Хоммака.

А все-таки непонятный он, этот Хоммак. Посмотреть — скромнее не найдешь. Лицо круглое, движения деликатные, взгляд озабоченный. И бледный он, глаза какие-то неживые. Гуммату не раз приходило в голову, что Хоммак болен. Ходит неслышно, смотрит в землю, компаний ни с кем не водит. Через два дома живут, а хоть бы раз зашел! Или к себе позвал… Человек он исполнительный. Обедать идет всегда в одно время. Увидишь его на улице — на часы можно не глядеть — полдень. И всегда по одному маршруту, ну прямо как автобус в городе: со склада домой, из дому на склад. А уж если не появится, значит в город уехал.

Придешь по делу, ждать не заставит. Сделает, что положено, и глядит тусклыми своими глазами — чего, мол, не уходишь.

Так вроде человек не хуже других, а слухи о нем ходят недобрые. Во время войны дядя его в райисполкоме работал, так он Хоммака пастухом направил в пустыню, чтоб от армии уберечь. Потом он вроде в железнодорожной милиции служил. Правда, под конец войны, когда дядю его посадили, Хоммака из милиции прогнали, но тут уж и война кончилась — пересидел.

На родину Хоммак не вернулся, приехал сюда, тут у него другой дядя жил, Мамед-ага. Ну, а тот вроде с Курбаном-ага в родстве, какие-то деды у них общие. Только это скорей всего болтовня. Насчет Хоммака еще можно