Земля помнит всё - Тиркиш Джумагельдыев

сомневаться, а уж Курбану-ага Гуммат верит как самому себе. Просто в войну жилось в их колхозе чуть посытней, чем в других местах, вот он и приехал — многие тогда к ним переехали.

И к тому же ведь Курбан-ага не сразу Хоммака кладовщиком поставил, он в конторе лет пять сидел, на счетах щелкал. Работал старательно, ничего такого за ним не замечено. Конечно, шерсть и другие всякие товары это тебе не бумажки, с бумажками честен был, а тут, может, и соблазнился…

Если правду сказать, не лежит Гумматова душа к Хоммаку — обидел он его, верней, не его, а сынишку. Ветер увидел как-то, что соседский баран с привязи сорвался, бегом к хозяину. А тот нет чтоб поблагодарить ребенка — обругал: "У, проклятый! Не лучше отца — никогда доброй вести не принесешь!" На что это похоже! Уж если тебя злость разбирает, обожди, пока ребенок уйдет! Новость ему не понравилась! Мало ли что.

Гозель Гуммата тоже не больно обрадовала своей вестью. Люди спят сном праведников, а он ходи выслеживай!.. А иначе нельзя — баба вздорная, ей наклепать на человека — раз плюнуть!.. Надо проверить.

Бот он, Хоммаков дом, большой, каменный. Метрах в пятнадцати от него сарай, дальше хлев. Постройки зловеще чернели во тьме. Гуммат остановился, прислушался. Тихо. Очень уж тихо. Ну, делать нечего. Он распрямил плечи, набрал полную грудь воздуха и пошел, держась по краю люцерны.

Гуммат благополучно добрался до хлева, но тут привязанные под навесом овцы шарахнулись, учуяв чужого. Гуммат замер. Хорошо, что хоть собаки нет… Сам-то во дворе никогда не спит, даже в жару. Но как же все-таки заглянуть в хлев? Окон нет, одни дырки под потолком…

Он сделал несколько осторожных шагов. Овцы попятились, но тихо, без топота.

Гуммат подобрался к крайней дыре и, поднявшись на цыпочки, сунул в нее голову. Посветил фонариком — пусто. Коровник здесь, навозом в нос так и шибает, а коровы не видно. Так… Он вытянул из дыры голову, хотел обойти кругом, заглянуть с другой стороны, но кто-то крепко держал его за китель. Что это? Гуммат подождал. Вроде не тянут. Стронулся с места, опять держит. Рвануться? Китель старый, порвется…

— Отпусти, — строго сказал Гуммат.

Молчание. Гуммат рванулся. Китель затрещал, и Гуммат понял, что это гвоздь. Плохая примета — не сделал ничего, а попался; что-то дальше будет?

Он осторожно подобрался ко второй дыре. Ага, шерстью пахнет! Он сунул в дыру голову, руку с фонариком, зажег его… Увидеть он ничего не успел — сильным ударом у него выбили фонарик. Второй удар пришелся по лицу. Удар был настоящий, у Гуммата даже в голове затрещало, он упал, опрокинувшись на спину. Шарахнулись, заблеяли овцы. Гуммат сел. Левый глаз открывался плохо, и от этого ночь казалась вдвое темнее. Он поднялся, подошел к дыре. Голову больше совать не стал — стоял не дыша, ждал, может, дверь откроется… Ни черта. Хоть бы шорох какой! Словно и не было никого, и бить его не били… Гуммат потрогал глаз — заплыл, не открывается… Это как же? Выходит, подстерегали? Знать бы, сколько их там, в сарае… Нет, шум не стоит подымать… Потом разберемся, что к чему.

Гуммат отошел, осмотрелся. Никого… Он повернулся и тем же путем, не оглядываясь, пошел домой.

И тотчас же лёг в постель.

5

Солнце поднялось уже на рост человека, когда Гуммат открыл глаза. Слава богу, ни дома, ни поблизости никого не было видно. Значит, не только девочки, и Бешер ушел с матерью.

Вставать не хотелось. Голова была тяжелая, словно свинцом налитая, особенно левая половина. Гуммат поднялся, заглянул в зеркало. Он уж не помнил, когда последний раз смотрелся. Пожалуй, в тот день, когда должны были явиться сватьи — родственницы Солтан. Он тогда вымылся, выбрился и все поглядывал в зеркало.

Гуммат не узнал себя. Левое подглазье опухло, почти закрыв глаз, кожа под ним надулась, стала блестящая и зеленоватая. Нос съехал на сторону. Верхняя губа приподнялась и тоже оттянулась влево, оголив крупные желтоватые зубы. Гуммат попытался сомкнуть губы, почувствовал резкую боль и в изнеможении откинулся на подушку.

Около полудня его разбудила Солтан.

— Хватит нежиться! Вставай!

— Ну встал. Что случилось?

Круглое лицо жены было озабочено. Небольшие глаза глядели пристально и гневно.

— Что у тебя с лицом?

— С лицом?.. Это я ночью… Понимаешь…

— Правду говори!

Гуммат сел и стал описывать жене свои ночные приключения. Рассказывал он со всеми подробностями, и гнев в глазах Солтан постепенно остывал, гас, как гаснет огонь в очаге. Наконец она облегченно вздохнула и опустила глаза, лицо у нее стало спокойное, тихое. И Гуммату вдруг захотелось сделать то, чего он вообще-то никогда не делал, — обнять жену. Но он только с нежностью взглянул на нее — в соседней комнате слышались детские голоса. Гуммат застыдился, хотя, разумеется, ни в коем случае не допустил бы подобного легкомыслия.

А все-таки хорошо, что Солтан не болтлива. Сейчас одно слово — и все было бы испорчено. Еще никогда в жизни жена не казалась Гуммату такой родной, близкой: сразу поняла, поверила. Допытываться, почему Солтан так настойчиво его будила, он не стал — не имеет значения, важно, что между ними доверие, а лгать он ей никогда не станет.

Солтан вышла за Гуммата по своей воле. По первому требованию мужа бросила родные степи и поехала на его родину. Спроси кто-нибудь: "Что у вас общего, что вас объединяет?" — Гуммат не нашел бы что сказать. Самому ему такой вопрос никогда не приходил в голову. А правда, чего ради они живут вместе? Детей рожать? Да у них после Бешера и детей-то нет… Гуммат не мог даже похвастаться, что время от времени они с женой пьют наедине чай, ведя неспешные тайные беседы, — не было этого. Но если Солтан уезжала к своим, если хоть одну ночь отсутствовала, Гуммат начинал тосковать. Потом Солтан возвращалась, он успокаивался, и жизнь входила в свою колею.

А соседки другое говорят… — сказала вдруг Солтан грустным голосом.

— Что они говорят? Ну?

Жена молчала.

— Скажи, не стесняйся!

— Что ты по ночам с Гозель путаешься…

— Вот те на! Это кто же придумал?

— Мне жена Носатого сказала. А ей еще кто-то…

— И что ж, верят они?

— Кто их знает… Слух идет…

Гуммат не знал, что ответить. Он только сморщился, словно ему сунули в рот что-то очень горькое и заставили жевать эту горечь. Уж лучше бы Солтан ушла… Не приведи бог, еще что-нибудь