О русской словесности. От Александра Пушкина до Юза Алешковского - Ольга Александровна Седакова

евангельский сюжет (это случилось единственный раз в человеческой истории!) передается у Мандельштама во множественном числе, как если бы это случалось с каждым человеком: будто это такой древний обычай, «сопровождать воскресших», наподобие античного обычая женского оплакивания покойных.

Еще один мотив: походка и хромота.

В итальянском ключе нам понятнее и походка (во второй строфе «поступь») – главный сюжет этих строф. Походка – это все, что мы знаем о женщине, которую изображает Мандельштам. Я не помню (может быть, вы вспомните?) в любовных стихах русской поэзии изображения идущей женщины. Что она у нас обычно делает? Сидит, стоит, является:

О жены севера! Меж вами

Она является порой;

покоится:

Она покоится стыдливо

В красе торжественной своей.

Она еще и входит:

Ты, как будущность, войдешь.

Но изображения идущей женщины в русской поэзии я просто не вспомню. Разве что бегущую по саду Татьяну: «летит, летит…». И крестьянку Некрасова:

С походкой, со взглядом цариц.

Не могу вспомнить, чтобы кто-то из русских поэтов заметил, как героиня идет. Мне приходят в голову «тяжелые шаги» княжны Марьи у Льва Толстого. Княжна с «лучистыми глазами» и «тяжелыми шагами». И Анна Каренина! Походка – ее постоянная отличительная черта.

Но если в русской любовной поэзии мы не много найдем шагов и походки (я, во всяком случае, в своей памяти найти не могу), то для провансальской поэзии, для итальянской поэзии именно походка возлюбленной – это первое дело. Если изображать прекрасную даму, то как? Идущей. В том, как она идет, в ее походке, поступи – ее сила, которая сразу же овладевает героем. У Данте в «Новой жизни» три (!) стихотворения посвящены именно тому, как Беатриче идет, и что от этого происходит!

Она идет, и все плохое, все зло в человеке умирает. И, наоборот, все доброе воскресает и тянется к ней. Глядя на нее идущую, люди забывают о низком, они все прощают. Старая поэзия не любит описаний, поэтому Данте никогда не рассказывает, а как она, собственно, идет: быстро, медленно, легко, плавно, порывисто… Все передается через эффекты: что происходит с людьми, которые видят, как она идет. Данте замечает в поступи Беатриче соединение торжественности и кротости, она идет царственно и смиренно. Тип красоты, описанный им, очень напоминает пушкинский:

Она покоится стыдливо

В красе торжественной своей.

Красота юной Беатриче тоже смиренна и торжественна, но она идет, тогда как пушкинская красавица покоится.

С походки начинается ряд чудесных свойств прекрасной дамы: походка, затем взгляд (не глаза, а именно взгляд: из «Новой жизни» мы не узнаем, какого цвета глаза у Беатриче, об этом ничего ни разу не сказано; не сказано и о том, какого цвета у нее волосы[247]). Походка, взгляд, потом улыбка, потом – речь. О походке, заметим, европейские поэты помнили еще долго. Шекспир:

Не знаю я, как шествуют богини,

Но милая проходит по земле.

Походка – это некоторое поведение человека относительно земли и неба. Человеческий аналог птичьего полета.

В «Пире» Данте называет все это «балконами души». Душа человека (и особенно дамы) выходит из своих покоев на балкон походки, на балкон взгляда, улыбки и слов. Это восходящая лестница красоты и силы: шаг Беатриче Данте еще переносит, взгляд – труднее, на улыбке он уже почти теряет сознание, а на приветствии Беатриче (вероятно, проходя по улице, она просто поздоровалась с ним или даже ответила на его приветствие) он просто падает в обморок. Он близок к смерти.

У Мандельштама эта лестница красоты кончается на первой ступени, на походке. Героиня этих строф (безымянная «она») не смотрит на него, не улыбается, не заговаривает… Впрочем, у меня возникает подозрение, что вторую строфу можно прочитать как ответ на первую, как ее слова. Так, что две эти строфы – как бы обмен репликами, «отсюда» – и уже «оттуда». Первая строфа завершается:

И это будет вечно начинаться[248], —

и как бы в ответ, уже оттуда, звучит:

Есть женщины, сырой земле родные.

Кроме того, что походка прекрасной дамы – обязательная тема ранней итальянской лирики, можно здесь заметить и то, что у Мандельштама был особый, личный интерес к походке – и в том числе к походке увечной. Из «Путешествия в Армению»: «Никогда не забуду Арнольди. Он припадал на ортопедическую клешню, но так мужественно, что все завидовали его походке»[249]. Отметим: походке тоже припадающей, как у героини наших строф.

Еще один момент, тоже малоизвестный русской любовной лирике, я замечу в мандельштамовском созерцании походки. «Она» идет у него не одна, она невольно выделяется в идущей группе, которая тоже, очевидно, прекрасна – «быстрая подруга» и «юноша-погодок». Это характерная техника итальянцев (впрочем, и античности, где мы постоянно встречаем девичьи хороводы, группы, окружающие главную героиню). В «Новой жизни» Беатриче всегда идет не одна: с подругами или, однажды, с донной Примаверой, которая ее не то чтобы опережает, но предваряет. А Примавера (Весна, ее настоящее имя Джованна), возлюбленная другого поэта, друга Данте, идет перед Беатриче, как (нескромное сравнение Данте) Креститель перед Христом.

Мне представляется важным этот момент – какое-то существенное не-одиночество прекрасной дамы. Группы, стаи девушек («разноголосица девического хора») девушек и юношей, поэтов и их возлюбленных – как в раннем сонете Данте о кораблике, посвященном Гвидо Кавальканти.

Guido, i’ vorrei che tu e Lapo ed io

fossimo presi per incantamento

e messi in un vasel, ch’ad ogni vento

per mare andasse al voler vostro e mio;

sì che fortuna od altro tempo rio

non ci potesse dare impedimento,

anzi, vivendo sempre in un talento,

di stare insieme crescesse ’l disio.

E monna Vanna e monna Lagia poi

con quella ch’è sul numer de le trenta

con noi ponesse il buono incantatore:

e quivi ragionar sempre d’amore,

e ciascuna di lor fosse contenta,

sì come i’ credo che saremmo noi.

Гвидо, я хотел бы, чтобы ты, и Лапо, и я (три поэта)

однажды каким-то заклинанием

были